— Да не забыл, не успел разглядеть из-за крапивы, — заоправдывался Ванька. — Не в заулке я был, а в огороде. На прясло залез, а Пашка мимо шпарит-напонуживает коней.

Мы поняли, что Ванька не обманывает и его не надо заставлять есть землю. Ясно, что в Юровскую семилетку прислали-таки нового военрука и старшеклассники с осени опять начнут изучать военное дело, пойдут к белому яру у речки Крутишки стрелять в нарисованного на доске черного фашиста. Винтовка одна на всю школу — старая трехлинейка, зато самая что ни на есть боевая. Раз не новая, то уж побила врагов. Поди, красноармейцы в гражданскую палили из нее, а может, и белофинских «кукушек» потом сшибали…

С самого начала войны появилась винтовка у нас в школе, и хоть от фронта эвон какая даль! — нам сказали, что она тоже воюет. Все юровские парни и даже старшие детдомовцы учились стрелять из нее, а уж после, на фронте, им давали новые винтовки, автоматы и пулеметы. Кто командиром стал, тому и наган доверяли. Вот и выходит: из какого бы оружия ни стреляли по фашистам наши дяди и братовья, все одно первый выстрел они делали у белого яра на Одине.

Нам не доведется пальнуть из винтовки: война, как поговаривают взрослые, должна вот-вот кончиться. Ну и пусть! Лишь бы поскорей добили Гитлера, а мы настреляемся из рогаток и луков, а подрастем — пойдем с ружьями на охоту вместе с тятями…

— Копать будем или… — не договорил Ванька Антонидин, выглядывая из ямы. И осекся-испугался: вдруг мы снова погоним его из Шумихи?

— Ладно, хватит на сегодня! — решил за всех Осяга, и каждый согласился с ним.

Инструмент спрятали в таловых кустах за ручьем, отмыли руки и вскарабкались наверх. От Шумихи пересекли новину, за ней пологую ложбинку и сельсоветской оградой выбежали к детдому, где до войны был лучший в районе сельский клуб. Остановились у пожарной каланчи и задумались. Всем охота выглядеть военрука, не завтра или послезавтра, а сейчас же, но никакого заделья не нашлось, чтобы всем гамузом пойти к Офимье. А просто так идти… что мы девчонки, что ли? Вот когда на второй год войны садился на поскотину между Юровкой и Макарьевкой самолет, тогда все бегали к нему — и старые и малые. А ребята постарше подрались с макарьевскими: поспорили, на чьей стороне самолет — на юровской или на макарьевской? Дедушка Афанасий с нашей Одины их помирил, сказал, что на ничейной полосе он приземлился.

— Стало быть, завтра у тебя, Васька, собираемся, ага? — кивнул Осяга, и мы разбежались по домам. Один лишь Ванька Парасковьин не отстал от меня. Догадался, что коли я пошел к бабушке, то замышляю обегать к Офимье.

— Ко времени, ко времени, Васько и Ваньша! — обернулась бабушка от печного чела. — Токо-токо упрела нонешняя картошка. Солью воду — и милости просим за стол! А ты, Васька, слазай-ко в погреб за молоком и малосольными огурчиками. Оне там у корчаги в латочке стоят.

Могли мы и еще потерпеть, рано пока ужинать, но в Шумихе я здорово промялся, да и не станешь с порога кричать: «К нам нового военрука прислали!» А если бабушка была дома, когда Пашка на паре прогнал заулком, то она раньше моего узнала новость.

…Первый военрук из приезжих побыл у нас недолго. Безрукого лейтенанта Киху перевели в район, и на смену ему явился в школу наш деревенский парень, одногодок дяди Вани — Михаил Грачев. Он вернулся с фронта по тяжелому ранению, а все равно считал, что его вот-вот вызовут в райвоенкомат и… «дан приказ ему на запад». Наверное, поэтому и не снимал Мишка — его почему-то все звали Мишкой, кроме учителей, и мне до слез бывало обидно за нашенского военрука! — блестяще желтые погоны с тремя белыми звездочками, по-удалому носил черную кубанку с малиновым верхом, и русый чуб вился по ветру, как у казака.

Михаил и сам не считал себя учителем и сначала на больших переменах за школой журил с семиклассниками самосад, рассказывал им что-то веселое и сговаривал на фронт. Но кто-то из учительниц увидал его там в компании старшеклассников, потом, сказывали, постыдила его Анна Вениаминовна Быкова, которая была классным руководителем, когда Грачев оканчивал семилетку, и мы больше не замечали военрука с самокруткой среди старшеклассников. Одним, не попускался дядин товарищ. Где надо и не надо твердил свое:

— Вы, хлопцы, подрастайте, а я — ать-два — и на фронт! Я своего добьюсь!

Однажды Михаил опоздал на уроки и заявился в перемену какой-то шибко веселый и краснолицый. Директор школы — незамужняя Нина Николаевна Крысина строго посмотрела на него в коридоре, а Грачев даже внимания не обратил. Громко, как будто он отдавал приказ, гаркнул:

— Здравия желаю, товарищи солдаты и сержанты!

Мы что-то хором ответили военруку, а он уже не замечал нас. Подошел к Нине Николаевне и тихо, без шутливости произнес:

— Извините, Нина Николаевна, если что не так выполнял. А пока до свидания, уезжаю на фронт.

— Как, почему?! — удивленно и растерянно оглянулась она на нас, будто мы могли задержать Михаила.

Техничка Фроська выскочила из своей комнатки и затрясла что есть силы звонок, но ни учителя, ни школьники не расходились. Ребята постарше давно перестали играть жесткой — овчинным лепешком с приклеенным на жвак пятаком, и в коридоре стояла тишина, какой могли позавидовать учителя на уроках. Только у больного Георгия Васильевича Заварницына, отравленного газами еще в первую мировую войну, на литературе и русском языке никто не баловался. Все смотрели на Михаила, враз ставшего для всех не Мишкой и военруком, а боевым командиром.

— Дядя Миша! И мы с вами! — вспугнули тишину семиклассники, и громче всех кричал племянник военрука Яшка Поспелов.

— Такого приказа старший лейтенант Грачев не дает! — отчеканил дядя Миша и с улыбкой добавил: — Учитесь, ребята, и не узнайте в жизни, что такое война. А мы и без детей победим, правильно? Верите?

— Правильно!

— Верим!

Михаила Грачева так и проводили до подводы у сельсовета всей школой, а потом присмиревшие вернулись на уроки. А он больше не вернется в Юровку: через полгода его мать, Евдокия Кузьмовна, получила «казенное извещение»: гвардии капитан Грачев погиб героем в боях с немецкими оккупантами, защищая от них Советскую Родину…

После Михаила Грачева военруком назначили опять нашего земляка — прибывшего из госпиталя Петра Григорьевича Пестова. Он был немногим старше дяди Миши, однако с первого дня все стали звать его не как-нибудь, а только по имени-отчеству. Ох и серьезный же старший брат моего одноклассника Вани Пестова! Петр Григорьевич тоже не снимал капитанские погоны. А на правой стороне груди — глаз не отведешь! — сверкали два ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны. И как по секрету шепнул Ваня: Петр дома не задержится, потребует отправки на фронт, поэтому-де он и не согласился служить в органах милиции.

Совсем случайно мы подслушали в прикрытую дверь учительской, как обиженно пеняла ему директор школы:

— Ну что вы, Петр, как и предыдущий военрук, вдолбили себе в голову — фронт, фронт! Разве в госпитале не знают, кого куда выписать, разве бы вас, будь вы годны по здоровью, отпустили домой? Согласитесь, что доктора правы?

— И да, и нет, — ответил военрук. — В буквальном смысле я не годен для строевой службы, а уж тем более для фронта. Я ведь не подаю виду ни дома, ни в школе, как мне бывает плохо… Вы поймите меня: не могу я спокойно до школы дойти, когда чувствую на себе взгляды матерей, чьи сыновья погибли или воюют. А я вот гуляю на здоровье, и руки-ноги целы у меня…

Эвон откуда строгость у Петра Пестова! Оказывается, он скрывает как донимают его раны, и сам мается, очутившись в тылу…

Добился и Пестов своего, попрощался со всеми вежливо и не строго, но и не так бесшабашно, как Михаил Грачев. Ваня Пестов сказывал недавно, что опять им пришло письмо из госпиталя, однако Петр не сулился домой до победы над Гитлером…

Давно, давно не было в школе военрука. И вот он приехал, поселяли его на постой к бабушкиной соседке Офимье, а мы в своей «шахте» прозевали… Как его повидать? В школу еще не скоро…