— Бабушка, — макая картошку в серую соль, начал я, — а ты не слыхала ничего?

— А што?! — выронила она надкусанную картошку из руки на столешницу. — Поди, с отцом или с Ваньшей что неладно?

— Не, все с ними ладно. Военрука к нам нового прислали и жить определили к Офимье пошто-то! — выпалил я.

— Вот што! — обрадовалась бабушка. — И правильно! Надо к нам в школу военного, чтоб было кому приструнить вашего брата. А что к Офимье направили — тоже правильно! Горница у нее светлая и сухая, девчешки смирнящие. А уж кто-кто, а Офимья за ними присмотрит и пообиходит заместо матери родимой. У самой муж и сын сложили головы на войне. Уж она-то приветит, славнящая женщина, обиходная! А вам, поди, гребтится поглядеть на него? — хитро прищурилась бабушка. — Вижу, вижу! Да чего с пустыми-то руками идти, я гостинцев соберу, а вы с Ваньшей и оттащите.

Я слетал еще раз в завозню и принес из погреба горшок варенца, а бабушка достала из подполья яичек — их она хранила в старом ведре с золой, к ним добавила блюдо с огурцами.

— Спросит от кого, так и молвите, што от бабушки. Корова у Офимьи рог сломала и молоко сбавила, куричешки несутся где попало — по лебеде да по крапиве. Самой-то Офимье рази уследить? День-деньской на ферме, и девчешки с ней… Парного бы молочка, да пастушню покуда не пригнали. Вдругорядь уж отнесете, — вздохнула бабушка.

До Офимьиной ограды сто шагов — когда еще мной насчитано! Как баню у нее стали топить, когда бабушкина в заулке упала. Дрова тащишь — считаешь, обратно идешь — считаешь. Не до счету только после бани: угореешь и радешенек доплестись хотя бы до бабушки сперва. Дома мы в банный день завсегда самовар ставим и пьем чай с костянкой из рассола. Скорей огуречного выгоняет она угар из тела.

Впервые несмело толкнулся я в дверь Офимьиной избы, и мужской голос отозвался: «Войдите!» Робко переступил через порог, а в передней комнате — пусто. Ни самой Офимьи, ни ее курносых и вечно сопливых Вальки с Манькой.

— Кто там? Проходите сюда! — позвал нас тот же голос из горницы, и мы пуще прежнего оробели с Ванькой Парасковьиным. Приглашал нас не кто-то, а сам военрук!

— Ну, что же вы, ребята, стесняетесь! Раз пришли — будьте гостями, садитесь в передний угол! — подтолкнул нас из дверей горницы к стульям приветливо-веселый голос военрука. — Меня с непривычки растрясло на телеге, а ваш Паша гнал лошадей из Уксянки, как при наступлении.

В горнице на деревянной кровати под легким суконным одеялом лежал совсем молодой парень, в синих глазах не было ни капельки взрослого превосходства над нами.

— Будем знакомиться. Я Александр Васильев, по батюшке Владимирович. Мама звала Саней, а наши деревенские ребята Шуркой. Вы называйте: дядя Саша, если понравится. Э-э-э, а что у вас в руках? Моей хозяйке принесли?

— Не, вам… — пробормотал я.

— Что значит мне? — посуровел неожиданно военрук.

— Да Васькина бабушка подала вам гостинцы, — не вытерпел Ванька. Ему, видать, поскорее хотелось избавиться от тяжелого блюда с огурцами. У меня потяжелее была ноша, но узелок с яичками я ему не доверил: разобьет еще, какой с него спрос!

Левое веко у военрука часто-часто задергалось, и у меня мелькнуло: «Контуженный»… Тятя ненадолго приезжал, то у него так же дергались веки глаз, если чуть расстроится.

— Неловко как-то, ребята, — теперь уж застеснялся военрук. — Я только-только в село и… угощение.

— А вы, дядя Саша, попробуйте! — совсем расхрабрился Ванька. — У Лукии Григорьевны во как вкусно все получается!

— Спасибо, спасибо ей передайте, и вам спасибо! Сейчас с дороги что-то не хочется есть, так вы уж поставьте куда-нибудь дорогие гостинцы. Одного я знаю, как зовут, а тебя? — обратился военрук к Ваньке.

— Ванька Парасковьин!

— Ага, Ваня! Фамилия Парасковьин?

— Не, у нас почти всех ребят по материнскому имени зовут, как отцы ушли на войну, — пояснил Ванька.

— В школе оба учитесь? Нет? Ты, Вася, значит в четвертый пойдешь, а Ваня через два года подрастет до школьника. Хорошо! Подвигайтесь-ка поближе ко мне.

…Спасибо бабушке! Помогла она нам с Ванькой первыми узнать нового военрука, выгоститься у него и послушать про войну. Шел дяде Саше двадцатый год, и воевал он после офицерского училища недолго. В последнем бою его контузило, вдобавок перебило левую руку и ранило в правое бедро. Чудом не похоронили его в братскую могилу, да он шевельнул ногой.

Пока военрук рассказывал, я косился на гимнастерку без погон лейтенанта, что аккуратно висела на спинке стула. С правой стороны — нашивка за ранения, и под ней — орден Красной Звезды, с левой — медаль «За отвагу». Вот тебе и мало воевал! На два года всего и постарше Пашки-сливковоза, а уж лейтенант и ранен тяжело, и орден с медалью заслужил… Выздороветь бы дяде Саше насовсем! А раз сам о возвращении на фронт не говорит и родное село на Орловщине немцы пожгли, то и остался бы в Юровке. Ему поглянется у нас! Люди приветные, и места у нас красивые, как детдомовцы говорят, и учителей надо в школу…

Бегать к Офимье и надоедать дяде Саше мы не стали, пусть он и сам нас приглашал, пусть нам и охота его повидать и послушать. Бабушка чаще всего сама относила военруку парное молоко или что-нибудь из овощей. И все сокрушалась, что нету муки у нее, а то бы она угостила его шаньгами или блинами. Блинов, правда, она напекла дяде Саше. Мы с ребятами набруснили в поле овсюга-полетая, высушили в печи, оттолкли в ступе и намололи муки на жерновах. Уж какая там мука из полетая, но блины на вид получились загляденье, и на вкус сытные.

Работать в Шумихе мы не перестали. И как-то в окно из школы дядя Саша увидел нашу артель. О чем он подумал? Никто не знает, а хоть и худо еще ходил, опирался на «третью ногу», как в шутку звал свою трость, добрался до лога и перепугал нас, когда с яра донеслось:

— А вот, вы где! Небось, блиндаж сооружаете, воевать собираетесь?

Мы с Осягой помогли военруку опуститься к нам, а когда он отдышался, Ванька Антонидин важно сказал:

— А вот и не угадали! Вовсе не для игры в войну стараемся.

— Любопытно, ради чего же?

— Полезные ископаемые ищем! — как на уроке географии ответил Осяга. Военрук не засмеялся, а серьезно оглядел и лог с ручейками, и нас, и в шахту заглянул:

— Все возможно, ребята, что есть под нами нефть или железная руда, но…

Мы обмерли: что он скажет после «но»?

— Но, хлопцы, поглавнее есть у нас богатство.

— Какое?!

— Земля.

Скажи нам такие слова не военрук, мы бы не только прыснули, а еще и дразнить стали бы, даже старше себя возрастом. Однако дядя Саша опередил:

— Смешно, не верите? По глазам вижу — не верите. А вы подумайте, подумайте! Самое главное наше богатство — та самая земля, которую люди пашут и засевают. Этот тонкий слой земли и есть жизнь для человека.

Как тут не приуныть… Столько трудов-то было вбухано в шахту, на сколько рядов переругались и снова помирились, надеялись открыть втайне от взрослых не слыханное сроду месторождение полезных ископаемых…

И все с одного маху пошло прахом. Оказывается, главное-то богатство не в логу, а наверху, та самая новина, с таким трудом поднятая на конях…

До сумерек дядя Саша рассказывал нам не о войне, а о земле, будто направили его в Юровку вовсе не военруком, а учителем географии. Заслушались мы и забыли о войне, о своих раскопках. И не будь у него трости и наград на гимнастерке — забыли бы напрочь, что сидит с нами в Шумихе не просто учитель, а военрук. Стало даже обидно: повезло старшеклассникам на военрука, вон как он интересно говорит и сколько знает всего!

С первых дней сентября мы после уроков ходили «на колоски» и дома добавилось работы. Надо и у себя и у бабушки убрать в огородах, и нашей корове Маньке вывезти сено. С ним маеты много. Манька поперешная и своенравная, на каждой дороге найдет для себя куст боярки или таловый. В облюбованный куст и повернет круто с возом — и сена как ни бывало!

Однажды ездили мы с братом Кольшей за последней копной на угор. Воз развалила Манька в самом густяке на бывшей вырубке, и мы с братом досыта наревелись, чуть не под утро и приехали домой. В избе горела лампа, а за столом сидели рядом с мамой сестра Нюрка и бабушка. Все заплаканные и у нас с Кольшей у порога приросли-отнялись ноги. Неужели похоронная на тятю или дядю Ваню? Не о нас же они уревелись, не впервой нам до поздна ездить, и одностволка тятина с нами завсегда…