— Все-таки ты судишь их слишком строго, а? Скажи «да». Скажи «да» ради меня, если не ради себя самого.

Но Митя сказал:

— Нет.

Они лежали, раскинувшись под покровом соломы, и их ноздри щекотал пленный запах летнего солнца. Он почувствовал искушение продолжать, непреодолимую потребность:

— Но ты же…

И все-таки он даже не знал, что, собственно, хочет сказать.

Митя сказал за него:

— Да, я понимаю. А как же я сам? Вот что ты думаешь.

— Это же совсем другое, — заспорил он, отрекаясь от собственной мысли. — Два месяца в рабочей команде.

— А какая разница? Я ведь тоже не умер в лагере. Он не мог кончить на этом. Ведь это факт, что на самом деле человек не может выбирать и жизнь делает с ним совсем не то, чего он хотел бы? Ведь это факт, плоский и глухой, как запертая дверь, что каждый человек в ловушке, будь то на горе или на радость?

Митя ответил:

— Наоборот, у человека есть выбор.

— Не думаю.

— Но ты же вот выбрал? Почему ты здесь.

— Ах, это? Плыл по течению. Как все остальные. И мы, и они. Мы даже песни поем одни и те же. Я их слышал. Я их пел.

Митя сказал мягко, даже слишком мягко:

— Нет, Разница между добром и злом существует. Политика! Его на эту удочку не поймаешь. Он ощутил внезапный ожог спасительной ненависти. Значит, и Митя тоже один из этих, — один из тех, кто вопил и ревел вместе с толпой, со всеми ними, и стаскивал конных полицейских с их лошадей, и бил их древком знамени, и уехал в Испанию с Уиллом и полусотней других ребят. И теперь он в ловушке, в этом богом забытом краю, о котором никто и не слышал и никогда не услышит, и останется в ловушке, а завтра прибудут войсковые транспорты и наступит конец. Он захлебывался жалостью к себе. Тем лучше — исчезнуть без следа. Человек родится, ходит по земле и умирает — и никому до этого нет дела, кроме него самого. Он постарался побольней ударить Митю:

— Ну ладно, а ты? Ты-то как же?

— Это ясно.

— Ну, так, значит…

— Ничего не значит, Том. Спи.

Митя перекатился на другой бок в гремящей соломе, и еще долго миллионы слагающих ее стеблей потрескивали и пощелкивали. А потом их молчание ободрило маленьких амбарных мышей, и они снова начали бегать и шуршать.

Он лежал, терзаемый тоской бессонницы.

За пределами окружающей тишины он начал различать другой мир звуков, но они только растравляли его отчаяние: бегущий стук дождя на полуночной крыше, далекий заунывный лай одинокой собаки где-то на равнине, короткий взвизг маневрового паровоза над землей, которая не принадлежала себе, и еще дальше — пробуждающееся движение на неведомых улицах неизвестных городов, вопли и зовы обезумевшего мира.

Когда наступила следующая ночь, они отправились дальше — к городу.

Пусть Марта не думает, что Нови-Сад похож на большие города. Андраши старательно объяснял это Дочери, когда они туда ехали. Там нет ничего, что могло бы идти в сравнение с великолепием старой Буды; город не может похвастать ни величественными памятниками, ни широким многолюдным бульваром. Ну конечно, набережная… Но оказалось, что даже это излюбленное место прогулок так и не было полностью замощено и еще «сооружалось», обсаженное кое-где кустами и обволакиваемое густой вонью из-за отсутствия неких санитарно-технических сооружений. Пишта, старинный приятель Андраши и комендант города, объяснял эти недочеты учеными ссылками на коэффициент платежеспособности налогоплательщиков и отсутствие таковой.

— На самом деле деньги заберет любовница Пишты.

— Та, знаменитая?

— Да. У которой пудели.

Даже пригороду, аккуратно застроенному оштукатуренными одноэтажными домиками, было далеко до благородного достоинства Пешта.

— Ну конечно, это пограничный город, — объяснял Андраши своей дочери. — А Пишта, даже если он и болтает много чепухи, весьма полезен, и он все-таки из наших.

Как подтвердил и сам Пишта, в городе, которым он управлял, не было никаких особых достопримечательностей. Пишта очень много распространялся на эту тему, признавая, что военная оккупация при всех своих положительных сторонах не привела к особому обновлению, по крайней мере пока, если не считать регистрации семидесяти пяти завоеванных проституток для водворения их вместе с профилактической станцией поближе к водопроводу, в залы вейнберговского банка, для чего, разумеется, воздух был предварительно очищен от Вейнберга и его семейства путем перемещения их в другое место с последующим кремированием — обновление, бесспорно, полезное и весьма гигиеническое, но тем не менее не вполне исчерпывающее план фюрера и, во всяком случае, его не завершающее. А впрочем, что ни делай, критиканы все разно будут брюзжать. Ну а Вейнберг — что же, мой милый, само собой разумеется, никто особой ненависти к Вейнбергу не питал, даже его немалочисленные должники, но ведь нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, а тем более такую поразительную яичницу, как Новая Европа. Пока же в вейнберговском банке расположился публичный дом. Это впечатляет. Бесспорно, бесспорно. И вполне отвечает требованиям жизни. К тому же говорите что хотите, а это тем не менее залог и утверждение высокой общественной нравственности в будущем: парадный подъезд и первый этаж — для офицеров и видных партийных функционеров, черный ход и все прочее — для рядовых и мелкой сошки. А это опять-таки доказывает — если вам все еще нужны доказательства, — что, несмотря на все бессмысленные угрозы некоторых экстремистов, верх возьмет общественный порядок, построенный на надлежащих принципах. После, говоришь ты, полного и славного очищения его от евреев и большевиков? А, ты шутишь, Фери! Разумеется, они много страшнее, ты знаешь это не хуже меня. И разумеется, существуют трудности — это только естественно. А пока — чего ты, собственно, хочешь? Во всяком случае, это заметное улучшение по сравнению с тем, что у нас было прежде — два-три заведения, мой милый, которые, если сказать правду (а зачем, собственно, ее теперь скрывать? Мы, венгры, всегда были излишне склонны превращать нашу национальную гордость в фетиш!), мало чем отличались от грязных тайных притонов разврата. Короче говоря, это — предзнаменование будущих свершений, пример того, чего можно достигнуть, если мыслить большими категориями. О да. жаловаться тут нечего, это было бы даже неблагодарностью. Вне всяких сомнений, семьдесят пять здоровых и деятельных проституток могут служить и служат мощным фактором перераспределения денег, а без денег, стоит ли говорить, мой милый, никто из нас обойтись не может.

— А если тебя это интересует, Фери, две-три из них вполне…

Ну, Пишта, конечно, несколько вульгарен: эти его бакенбарды и страх перед импотенцией — не самый лучший тон. Но положиться на него можно.

Отнюдь не большой город — Марте следует это сразу понять, — но и не такой уж захудалый. Сам Андраши был приятно удивлен. Он не бывал тут много лет, и теперь город показался ему очень благопристойным, приличным, мирным. Место поселения многих народов и полезный знак препинания (точка с запятой, если не полная точка) между равнинным краем и горами, отчего город получал собственный, своеобразный акцент и приятно выделялся на фоне провинциальной скуки Печа или Сабадки и даже, если уж на то пошло, Дебрецена.

— Видишь ли, — терпеливо объяснял он Марте, — здесь мы действительно стоим на развилке дорог. Мы находимся у пограничной черты — тут ее можно заметить где угодно, — которая отделяет цивилизованное сердце Европы от нашей дикарской периферии. Эта широкая древняя река — как мощно, как величественно течет она! — отмечает исконный limes[3] нашей европейской культуры. Для римлян — Рейн. Для нас — Дунай.

В течение тех недель, когда он ждал Корнуэлла и необходимых известий из Лондона и Вашингтона (впрочем, он не слишком рассчитывал на благоразумное вмешательство Рузвельта), они часто гуляли по набережной, где благодаря тактичному покровительству Пишты могли ничего не опасаться. И в этот вечер они глядели за реку, на темные горы, не осененные цивилизацией, и вновь делились сомнениями: благоразумно ли, да и вообще можно ли довериться диким и ненадежным славянам, обитающим там?