У него не хватило сил сдержаться.

— А этот Эйхман? — крикнул он. — Я как-то его видел.

Андраши счел за благо оскорбиться.

— Какое отношение ко мне имеет Эйхман, скажите, пожалуйста? И чего вы, собственно, ожидали? Типичный пруссак, надувающийся пивом. Все нацисты — мещане из предместья.

И он заговорил о немцах насмешливо и зло.

А ведь с Томом тогда этот спор обернулся совсем по-другому, хотя и был столь же бесплодным.

«Разница между правым и неправым? — заметил Том. — А это когда как. Все зависит от того, можете ли вы себе это позволить».

«Боже мой, да что позволить?»

«Иной раз оно дорого обходится».

Наивность Тома его рассмешила.

«Вы хотите сказать, что бедняки не могут позволить себе роскоши задавать вопросы, а богатые не хотят?»

Том чуть не вспылил.

«Нет, я не это хочу сказать. Да и что вы знаете о бедняках? Ровным счетом ничего. И вы стыдитесь, что принадлежите к богатым. А потому я вам объясню, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что никто не станет задавать вопросов вроде ваших, если он не на стороне правого дела. Только тогда он может себе это позволить. — Внезапно он разъярился. — Но тогда их и незачем задавать. Разве что позже!»

«Но, Том, ведь получается замкнутый круг. Как же в таком случае вы отличите правое дело от неправого!»

«И не надо ничего отличать. В том-то и разница между правым и неправым».

«То есть она самоочевидна?» «Вот именно».

«Ну, не думаю, чтобы мне удалось убедить в этом профессора».

«И не убедите».

А теперь Андраши говорил:

— Ив любом случае речь идет не о том, чтобы разбить немцев, нацистов. Они уже разбиты. Или скоро будут разбиты — если не в этом году, так в следующем. Их выметут вон вместе с прочим мусором истории. А нам — ну, как вы не понимаете! — нам надо будет обеспечить, чтобы заодно не была выметена и наша цивилизация. Я говорю про мою бедную маленькую страну.

Они тут же холодно распрощались.

Он брел за Костой назад, на улицу Золотой Руки, ощущая неизбывное одиночество. Он попытался думать о Маргит, но в эту ночь полного крушения былая магия не подействовала. Он не верил, что когда-нибудь снова будет скакать верхом по пологим холмам Дунантула, чувствуя, что жизнь ковром расстилается перед ним, что когда-нибудь снова обретет целеустремленность и веру в успех. Игра окончилась. И он проиграл.

Как всегда после наступления темноты, он вошел в аптеку с черного хода, отперев дверь своим ключом. Наверху не было видно ни Тома, ни Славки — конечно, обнимаются где-нибудь. Он заглянул в гостиную и увидел, что там его ждет госпожа Надь. В тусклом свете слабой электрической лампочки комната выглядела убогой и тоскливой. Он молча сел в кресло.

Некоторое время спустя он осознал, что она внимательно, его разглядывает. Затем он услышал, что она встает и идет к нему. Он ощутил у себя на лбу ее маленькие сильные руки. Он сказал глухо:

— Бессмысленно. Я бесполезный неудачник. Вот и все.

— Каждый человек таков, каков он есть. Он слепо повернулся к ней.

— Бедный мой мальчик, — шептала она, — что с тобой случилось? Господи, неужели этому не будет конца?

А вокруг в комнате стояла тишина, и ночь за окном была глухой и безмолвной.

Она встала с подлокотника его кресла и взяла его за руку. У себя в комнате она тихо повернулась к нему и обняла его. Он хотел сказать что-то и не знал что, но она покачала головой. Не спуская с него глаз, она начала расстегивать пуговицы платья.

— Запри дверь, милый, — прошептала она, а ее пальцы продолжали свою работу.

Он сбросил одеяние герра Крейнера из Марибора и обнял ее, и даже в эту ночь отчаяния ему открылись странные верования любви.

На протяжении этих дней в нем болезненно и упорно совершалась непонятная перемена, которая была чем-то сродни безумию, и он ничего не мог с этим поделать. Вначале это ощущалось как навязчивая невнятная угроза, в которой он должен был вот-вот разобраться и изгнать ее из своих мыслей. Однако скоро стало ясно, что ему никак не удается уловить сути. Это не было чувство вины (во всяком случае, так он себя убеждал) — госпожа Надь не позволяла ему чувствовать себя виноватым, не было это и смущение — к собственному удивлению, он готов был возгласить о своем торжестве хоть с колокольни. И даже то, что на следующее утро за завтраком Том насмешливо — или дружески? — подмигнул ему, нисколько его не задело. Неудача с Андраши тяготела над ним непрерывно, и все-таки дело было не в ней.

С ним происходило что-то скверное. Что-то невыразимое и абсолютно несправедливое. Том тоже это заметил:

— Старый напильник совсем вас уел?

— Он иногда действует мне на нервы, вот и все. Но это было далеко не все. Его снедала тревога.

Иногда он словно утрачивал власть над собственным сознанием. Внезапные подозрения метались среди его мыслей, непредсказуемые, как летучие мыши. Он долго не мог заснуть, а когда засыпал, то видел сны, и в этих снах он стоял, замерев, над краем пропасти, или срывался с подоконника, или падал, точно камень. Эти приступы страха были чем-то нечестным по отношению к нему. Он пытался проследить их до конкретных источников. И не находил ничего. Сухие радиограммы показывали, что база очень озабочена благополучным исходом его миссии, и в то же время они довольно ясно давали понять, что окончательное решение он должен будет принять сам, на свою ответственность. Неужели спасение Андраши перестает их интересовать? Возможно ли, что они готовы совсем прекратить операцию? Он уже проникся сумасшедшей уверенностью, что дело идет именно к этому, когда база вдруг хладнокровно поставила его в известность о своем намерении создать специальный пункт для приема Андраши у подножья далеких гор. Организация поручена человеку по фамилии Шарп-Карсуэлл.

— Кто-то из ихних респектабельных джентльменов, — заметил Том. — Только им одним они не обойдутся, помяните мое слово. Ну и фамилия, черт бы ее побрал! Двенадцать букв для расшифровки. Да еще дефис!

— Они как будто по-прежнему думают, что Андраши согласится.

— Но вы же ничего другого им и не сообщали. Он пропустил замечание Тома мимо ушей.

— Меня удивляет одно — почему они не поручили это летчику? Ведь надо только подготовить посадочную площадку.

— Чтобы воздушные силы присвоили себе наши заслуги? Черта с два!

Его это не особенно задело. К тому же ему понравилось, что Том сказал о миссии «наша». Прежде Том никогда в таких случаях не употреблял местоимений первого лица множественного числа. Да и вообще возможно, что Том прав. А в этом случае — если Андраши каким-то чудом удастся убедить — он не собирался придавать значение тому, что кто-то другой припишет себе честь успешного завершения операции. Теперь он часто повторял себе это.

Тем не менее ничто, казалось, уже не могло ему помочь. Мало-помалу его нервы перенапрягались, не выдерживали, и он пятился в черноту. Он ясно осознал это как-то утром, когда слова вдруг сложились в четкую фразу: «У меня сдают нервы». Конечно, виноваты тишина и уют этого города. Он спорил с собой, тщетно выискивая корни этого жуткого страха.

И еще он винил госпожу Надь. Стыдился этого и все-таки винил — вот до чего он дошел! Теперь опоры искала она, искала в нем. От нее исходило то особое женское одобрение, когда женщина уверена, что все будет хорошо и прекрасно, пока мужчина добросовестно ходит каждый день на работу, как положено мужчине. Она дожидалась его возвращения, иногда вместе со Славкой и Томом, иногда одна, встречала его доверчивым взглядом, освобождала для него место на кушетке возле себя или хлопотливо заваривала на кухне липовый чай — другого у них не было. А он чувствовал, что неспособен служить ей опорой. Он без толку точил себя упреками, сам удваивал предосторожности и требовал того же от Косты, покидал дом гораздо реже, чем прежде, выходил на связь с базой только на рассвете и через день, и тем не менее его нервы сдавали все больше. Бывали минуты, когда он не мог унять дрожь в руках.