А она перестала это замечать. Как-то утром, около десяти часов, когда они с ней пили кофе, на улицу Золотой Руки свернул грузовик, полный жандармов, и внезапно остановился прямо против дома. Они кинулись к окну, но тут же поняли, что у грузовика просто заглох мотор. Госпожа Надь смотрела на жандармов сквозь тюль оконной занавески почти с нежностью.

— Что они еще затеяли, дурачье?

Он заставил себя стать рядом с ней. Шесть бравых молодцов в зеленых мундирах с желтыми петлицами столпились у открытого капота, а седьмой копался в моторе. Ничего подозрительного — и тем не менее его глаза застлала пелена ужаса. Ноги у него стали ватными, и он был не в силах произнести ни слова.

Нельзя поддаваться истерике, твердил он себе. Ведь это просто истерика, и ничего больше. Но никакие доводы не действовали.

Госпожа Надь вернулась со свежезаваренным чаем.

— Нам надо бы уйти отсюда, — наконец выдавил он из себя.

— Но вы и уйдете… когда завершите свою работу.

— Мы навлекаем на вас опасность.

— А! С нами ничего не случится!

Ее твердая ладонь прижалась к его щеке, повернула его лицо. В ее темных глазах было спокойствие, рожденное уверенностью и в нем, и в себе.

Она, несомненно, верила, что его работа полезна, что она необходима и оправдывает его пребывание в этом доме, как бы оно ни затянулось. Но ужас был в том, что сам он утратил эту уверенность. И все же вновь почувствовать твердую почву под ногами, вернуть себе право на самоуважение он мог бы, только успешно завершив операцию. Успешно завершив, успешно завершив… Убедив Андраши, хотя бы теперь, что он должен переправиться через реку, бежать к союзникам. Вот единственное средство сохранить рассудок. Пусть потом никто этого не поймет. Но он понимает — сейчас. Честолюбие… да, возможно, до этой минуты все сводилось к честолюбию. Пусть его обвиняют в честолюбии (как, конечно, уже обвинил Уильямс), он не станет оправдываться. Но сейчас, вот здесь, в черном тумане позорной паники, перед ним открывался один-единственный выход — сделать то, что он должен был сделать. Любой ценой.

— Все будет хорошо, — шептала она, и близкое тепло ее тела было как осуждение. — Все уладится.

Ее прикосновение было невыносимо.

— Бог свидетель, — бормотала она, прильнув к нему. — Не будет же это длиться без конца.

Продлилось это еще два дня.

Под непрерывным гнетом страха и сомнений, замученный кошмарами, он вынужден был признать, что теперь уже ничто не оправдывает их пребывания в городе. Он заставил себя сообщить об этом Марко. И вот теперь, когда им нужно выбраться отсюда, думал он, и уже никак не смогут завершить операцию. Он мерил шагами гостиную, онемев от нетерпения, а крах подкрадывался к нему, точно зверь, которого можно услышать и увидеть. На ее робкие вопросы он только огрызался или вообще не отвечал. Минутами он ее ненавидел.

Но, говоря с Томом, он защищал Андраши.

— Зачем ему это при сложившихся обстоятельствах? Он совершенно прав.

Медленно тянулись часы. День, потом ночь. Еще день. А когда наступила вторая ночь и он улегся на кровать рядом с кроватью Тома, ожидание внезапно кончилось. Он проснулся, потому что Коста потрогал его за плечо, и вскочил, торопливо застегивая пуговицы.

Коста стоял рядом, твердо упираясь ногами в пол, спокойный. Он сказал:

— Вас ждет Марко.

— Разбудите Тома, хорошо?

— Незачем, — с упреком сказал Коста. — Марко просил передать, чтобы завтра вы были готовы выйти в любое время.

На лестничной площадке стояли в халатах госпожа Надь и Славка. Один халат был белым, другой лиловым.

— Кажется, мы уходим.

— Да охранит вас господь.

Он замялся, не зная, прощаться ли и как прощаться. Коста буркнул:

— Завтра, не раньше.

— Так они еще вернутся к нам? Мы с вами увидимся?

Коста пожал плечами.

Нужна ли сейчас пустая вежливость? Он схватил ее за руку, почувствовал пожатие, увидел, что она ждет от него каких-то слов, и попытался найти что-нибудь, хоть что-нибудь достойное, соответствующее этому мгновению. Она шагнула к нему, положила руку на его локоть и прошептала:

— Доброго пути, мой друг.

Ему следовало бы обнять ее, но он повернулся и, спотыкаясь, сбежал по ступенькам вниз.

Они прошли через сад, а в проулке свернули налево, не к дому, где жил Андраши, а в сторону Главной улицы, которая вела к рыночной площади. На углу их встретили два товарища Косты, вооруженные автоматами. Один пошел впереди, другой сзади. Он шагал рядом с Костой, и его мысли обретали ясность и четкость. Как бы то ни было, но ожидание кончилось. Бремя тоски исчезло.

Товарищи Косты отстали от них на повороте улицы. Он быстро и уверенно шел за Костой вдоль фасадов с закрытыми ставнями в сторону рыночной площади. Но, не доходя до нее, они свернули под широкую арку, где прямоугольный сгусток тени от толчка Косты превратился в отворяющуюся дверь. За ней стоял коренастый человек, который, по-видимому, поджидал их тут. Они обменялись обычным партизанским приветствием: «Смерть фашизму! Свободу народу!» Какому народу? А, все равно! Сейчас он был даже рад этим лозунгам. Отец Косты сказал:

— Марко наверху. И злой как черт, можете мне поверить.

Они вышли во двор и нырнули во тьму еще одного подъезда, который вел в полуподвальный этаж длинного низкого дома времен Австро-Венгерской империи. Он, спотыкаясь, брел за Костой, который, спотыкаясь, брел за своим отцом — тот, очевидно, думал, что они способны видеть в темноте, как днем. Он выругался, сознательно употребив подхваченное у партизан ругательство, которое давно уже совершенно утратило свой прямой смысл. Ему снова стало легче — во всяком случае, сейчас он был с друзьями, и они не задавали вопросов, на которые невозможно ответить. Эти люди давно и окончательно решили для себя, какую позицию они занимают" и что им следует делать. Если они и ждали, то лишь спасительной возможности действовать, больше не задавая вопросов, больше не нуждаясь в ответах.

Они поднялись по лестнице и очутились в коридоре, рассеченном полосой желтого света, падающего из полуоткрытой двери. Он быстро вошел в комнату. За столом, на котором горела свеча, сидел Марко — в сапогах, затянутый ремнем, с пистолетом. Знакомая фуражка с красной звездой была сдвинута на затылок крупной седеющей головы, от носа к подбородку треугольником залегли глубокие складки. Он рванулся вперед, здороваясь, увидел радость в глазах Марко, увидел веселый блеск его стальных коронок, услышал зычный голос Марко, хорошо знакомый всем партизанским группам на Плаве Горе и по всему краю, раскинувшемуся до гор Боснии. Марко вскочил на ноги:

— Ну, что с этим вашим другом, капитан?

Но он почти не слушал, что говорил ему Корнуэлл, как будто уже знал ответ.

«Ну конечно, он знает, — думал Корнуэлл. — Но мне все равно. Теперь мне все равно. Мы уходим отсюда, мы уходим… А остальное не имеет никакого значения».

— Значит, вы больше ждать не хотите? — рявкнул Марко.

— Бесполезно…

— Очень хорошо. Ведь если бы вы и хотели, все равно больше ждать нельзя.

— Так значит…

— Я вам сейчас расскажу. Слушайте.

Его охватило такое счастье, что он не устоял перед искушением поддразнить Марко:

— Нет, вы правда хотите мне что-то рассказать? Ну, если так, значит, все идет кувырком.

— Кувырком? Кто это вам сказал? Только не я, товарищ!

— Так рассказывайте!

Марко ухмылялся, смакуя шутку.

— Да, правда, мы не большие любители разговоров. Не то, что некоторые люди, э? Как по вашему, не то, что некоторые люди?

— Возможно, — согласился он, усмехнувшись.

— Еще бы! Ну-ка садитесь, и я введу вас в курс.

Они сели к столу друг против друга, положив локти на гладко оструганные доски, как во время совещания. Он ощутил новый прилив облегчения — это был еще один партизанский обычай. Порядок, дисциплина, серьезность — Марко придавал им большое значение.