— И не жалейте вы о ней, если у нее только барахло на уме, дык рано или поздно бросила бы, пущай с другим наживается.

— Завел я было дело, Савелий, но и оно лопнуло, так как в экономике или в торговле я ничего не смыслю, обжулить меня разным прохвостам, типа нашего Ефима Брюхатова, при желании ничего не стоит. И дело даже не в этом. Любое мое начинание, Савелий, любое, подчеркиваю, обречено заранее на провал. Потому что я себя в Хайларе считаю временным человеком. Я в нем как бы на привале, а кто же в дороге дом строит? Кто всерьез хозяйством обзаводится? Вот уже двадцать лет живу на чемоданах. Домой хочу. До-о-мо-о-й! И уже не желаю я в Москву въезжать на белом коне с шашкой наголо, давно понял, что красных нам не осилить, потому что весь народ покраснел. Хочу приехать простым уставшим путником. Посидеть на вокзале на чемоданах, подумать немножко, а потом идти и искать себе крышу над головой и дело, которое меня прокормит. А за кордоном я ни к чему привыкнуть не могу: ни к тому, что там всем и на всех наплевать, ни к тому, что, если буду я болеть, мне никто кружку воды не подаст, коли у меня денег заплатить не будет. Не привыкну к тому, что уважают и боятся там тех, кто умудрился устроиться, разбогатеть, или те деньги, которые в России награбил, там не пропить и промотать, а выгодно вложить в дело. Ты вот на Ефима Брюхатова посмотри, ты его в Хайларе или в Харбине знал?

— Чего ж не знать, его там все наши знают. Женился на китаянке, как сам говорит, «акклиматизировался», один трактир записал на ее имя, другой на свое.

— Верно, да говорят еще, что на японскую контрразведку работает. Напьется кто-нибудь из наших у него в кабаке, наговорит лишнего, а через день-другой им уже, глядишь, и заинтересовались раскосые, уже крамолу ищут. Не знаю, может быть, и наговаривают на него, но мне Сиплый не нравится. Он и с нами неизвестно зачем пошел, то ли денег заработать, то ли все доподлинно хозяевам своим доложить. И что же ты думаешь, если они узнают, что мы сокровища раздобыли, так просто и позволят нам их разделить? Если ты так думаешь, Савелий, так плохо ты японцев знаешь. Выпотрошат они нас, как старых петухов, ощиплют и съедят.

А в доме в это время Дигаев хватился своей планшетки, с которой обычно не расставался, даже идя по нужде.

— В баньке, видно, забыл, — посетовал он, — придется идти на мороз, бр-р!

— Да куда торопиться, есаул, никуда оно не денется, мужики попарятся и прихватят.

— Нет, не люблю я, когда вещи по всем углам разбросаны.

— Ладно, есаул, запишите мне очко, выручая вас, схожу в баньку, принесу вашу планшетку. — И ротмистр Бреус, накинув на себя полушубок, вышел во двор, перебежал его наискось, прошел краем огорода и, тихонько приоткрыв наружную дверь, вошел в сенцы. Дверь в предбанник была приоткрыта, а в самой бане хлопнула дверь, послышались голоса — купавшиеся, видно, в это самое время выходили из парилки и рассаживались на лавке. Ротмистр Бреус помедлил, все еще держась рукой за деревянную ручку наружной двери, прислушался.

— Так вот, Савелий, — услышал он голос сотника Земскова, — продолжу-ка я мысль, что оборвал. Ты вот давеча сказал, что японцы могут и не знать о том, куда мы поехали. Позволь тебе не поверить. Об этом ведь весь Хайлар знал за несколько дней до нашего отъезда. Ко мне раза два офицеры подходили, интересовались, правда ли, что я с Сиплым и Дигаевым в Якутск за спрятанным сокровищем еду. А один мой приятель, не буду уж его имени называть, не хочу подводить человека, так тот прямо сообщил, что через Главное бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжоу-Го поход наш субсидирует японская контрразведка.

— Значит, ваше благородие, мы капиталы раздобудем, а их япошки к рукам приберут? Дык они же не сегодня завтра на Расею броситься могут, а мы им кучу денег. Не помню, я говорил, что мой сынок Ванюшка по возрасту тоже воевать должен? Вот эта мысль доняла меня так, что места себе не нахожу. Когда меня мобилизовали, жена им брюхатая была, а сейчас небось казак справнее меня. Глазком бы повидать его. А может быть, ему помочь чем нужно. Перед нашим походом кто-то мне в Хайларе сказывал, будто красные поперли германцев с Кубани. Как думаете, небось разорили гансы станицу, сто чертов их матерям?

— Да уж ясно, Савелий, на трофеи, наверное, даже навоз вывезли. В газетах о них разное пишут.

— То верно, они и из навозного сугрева отопление сделают. Так что, Николай Анатольевич, делать будем?

Неспроста ведь вы со мной этот разговор затеяли, я правильно понимаю?

— Нет, Савелий, ничего я тебе предложить не могу, да и не хочу. Мужик ты уже давно взрослый, самостоятельный, меня выслушаешь, а сам по-своему поступишь. Так?

— Дык оно, пожалуй, так. Но вы сегодня мне высказали то, о чем и сам не один день думал, гадал. Столько всего накопилось, что трудно мне, ваше благородие, во всем этом разобраться. Так поступить, как хочу, не удастся, не дадут; но и так, как до сих пор жил, туды-сюды шататься, тоже не могу. Куда деваться, ума не приложу. У нас в сотне в последние дни гражданской присказка такая ходила: «В воде черти, в земле черви; в Харбине разные, на Кубани — красные; в лесу сучки, в городе крючки; лезь мерину в брюхо, там оконце вставишь, да и зимовать себе станешь». Вот сейчас впору так и сделать.

Ротмистр Бреус, затаившийся в сенцах, услышал скрип шагов на дорожке, ведущей к баньке. Напрягая все свои мышцы и подтягивая дверь кверху, чтобы не скрипнула, он вершок за вершком приоткрывал ее, а когда шаги послышались совсем рядом, выскользнул наружу и, резко размахивая пальцем перед лицом, боясь, что Дигаев гаркнет во всю свою луженую глотку, жестикуляцией велел тому молчать, пропуская его в дверь, на секунду склонился к уху атамана.

— Тихо, — прошептал он, — послушайте, есаул, о чем наши казаки-разбойники разговаривают, это имеет к вам прямое отношение. А меня совсем не касается. Не забудьте потом как-либо планшетку из баньки вызволить. — И он, осторожно прикрыв за собой дверь, тихими шажками удалился по направлению к дому.

Шумного, обычно резкого в движениях Дигаева будто подменили. Он весь напрягся, ловко, по-кошачьи тихо подобрался к внутренним дверям и застыл вслушиваясь.

— А как ты говоришь, Савелий, тебе сделать не дадут? — поинтересовался сотник Земсков.

— Дык по-хорошему мне бы пустить коня наметом до первой большой станицы, поискать домишко с красным флагом на коньке и идти сдаваться. Так, мол, и так, дорогие земляки, слухайте со вниманием: хотите казните, хотите милуйте, но нагулялся я по заграницам, уморился, хватит, хорошего помаленьку. А там на выбор: хотят, пускай сажают, отсижу что положено, а нет, то готов кровью завоевать право на жизнь. Нехай на фронт посылают, во мне сейчас злости много скопилось, я германцам покажу, как казаки оружием владеют. Пошшупаю им кости шашкой. Может, где в войсках и сынка своего, Ванюшку, встречу. Только пока что сомневаюсь, решусь ли я на такой шаг. Да боюсь, что и есаул с Сиплым меня так просто не выпустят, их благородие уже давно на меня косо смотрят… Тш-ш-ш… Показалось или действительно ветерок по ногам?

— Да чего ты хочешь, если на дворе ветер, то и в дверь прорвется. Свежий воздух — это хорошо, Савелий, особенно после парилки. Я раньше после бани любил в холодную речушку бросаться или в чистом снегу покататься, ох и освежало! Но уже лет пять, как боюсь. Радикулит схватит, так никакими растираниями потом не спасешься, пока не сломает, не повыгибает тебя вдосталь. А что тебя касается, казак, так и вправду они тебя сейчас попросту не отпустят. У нас ведь каждый человек на счету, из семерых на Магалифа и Настю полагаться нельзя; в прапорщике неизвестно как душа держится, а баба, особенно злая на весь мир, она и есть баба. Вот и остается нас пятеро разбойников.

— Чего же это вы, ваше благородие, так сурово о нас гутарите? Какой я, к слову, разбойник? Другие, может, и бандитствуют, а я простой казак.

— А чего бы ты хотел? С кем живешь, тем и слывешь. Так вот лучше ответь мне, Савелий, много ли за тобой грехов гражданская накопила?