— А теперь бегом вокруг хаты, поджигай солому и бересту, да следи, чтобы не погасло. Ну, господи благослови. — И сам, ударяя большим пальцем по кремню массивной зажигалки, пошел с другой стороны. Он терпеливо ждал, когда запылает береста, заботливо подкладывая ее под кучки мелких смолистых ошметков полена, засовывая в пазы с паклей. Сыпал горящую солому на дощатую завалинку, политую керосином.

Убедившись, что в избе по-прежнему тихо, а огонь разгорается сам по себе и уже не погаснет, Дигаев подозвал Ефима Брюхатого:

— На конь, станичник! Давай теперь бог ноги. Не вздумай нашим орлам проболтаться, зачем мы здесь задерживались, пускай на этот раз чистенькими останутся. — И громко свистнул, от чего Буян вздрогнул и перешел на рысь.

Проскакали полдороги до того места, на котором оставили попутчиков, и вдруг Ефим Брюхатов негромко вскрикнул. Есаул Дигаев придержал жеребца и, оглянувшись, увидел, как бледный, с крупными каплями пота на лбу Сиплый, зажав обеими руками живот, вдруг перевалился в седле на бок и, оказавшись на снегу, торопливо стал расстегивать полушубок, добираясь до ремня брюк.

— Дедова, дедова работа, — дрожащими от страха губами произнес он минут через пять, — ведун проклятый. Ну, вашбродь, удружил ты мне по-товарищески.

— Не трепли лишнего, я тут при чем? — зло огрызнулся Дигаев. — Это ты с ним все чего-то поделить не мог.

— Ага, — жаловался Ефим Брюхатов, — у самого кишка тонка оказалась, чтобы постоять возле деда с винтарем, так меня послал?

— Я у него по клетям за медвежьим салом не ползал, сам напросился, и зачем оно тебе нужно было, ненасытная утроба?

— Что ты сказал, вашбродь?

— Туг на ухо стал с поносу?

Но Ефим Брюхатов уже ничего не слышал, он снова сидел возле своей лошади.

— Да ты что делаешь, Сиплый? — расхохотался Дигаев. — Так ведь скоро ни к тебе, ни к твоему жеребцу будет не подойти из-за вонищи.

Ничего не ответив, Ефим Брюхатов забрался в седло и медленно поехал следом за есаулом, уже не обращая внимания на его слова и прислушиваясь только к тому, что происходило у него внутри.

Пока догнали отряд, Ефим Брюхатов еще раза три присаживался под придорожные кусты, привычный розоватый оттенок на его щеки в тот день больше не вернулся, а сам он был как в забытьи и только все шептал что-то, еле шевеля губами, — похоже, что молитву припоминал.

— Ну как, нашли табачок? — спросил Дигаева ротмистр Бреус.

— А как же, — похлопал тот по вещевому мешку, — все на месте.

— Старик, ваше благородие, ничего не велел передать, — подъехал ближе Савелий Чух, — как он там?

— Ты так спрашиваешь, Савелий, как будто года два Гришаню не видел, что с ним за час-другой сделается? Здоров, как твой жеребец.

— А что это от вас, есаул, керосином вроде пахнет? — повел носом сотник Земсков.

— У Ефима Брюхатова живот схватило, вот ему дед и поднес шкалик керосинчику с настоем сибирских трав.

— Ты гляди, а я и не знал, что это горючее брюхо лечит, — удивился Савелий Чух.

— Лечит это зелье, казак, все лечит, — облегченно вздохнул Дигаев, поняв, что вопросов больше не будет и само объяснение, считай, позади.

Тропу прокладывали прямо по льду, кое-где перекрытому сугробами или припорошенному снегом, а порою и гладкому, до синевы выметенному ветром, но и такие места были не очень страшны, так как лошади были подкованы по-зимнему. Русло реки петляло большими меандрами, как кишкой. Но идти напрямик, выпрямляя путь, Дигаев не велел:

— Успеем спрямить, станичники, этот участок дед Гришаня велел идти рекой, так сподручнее.

Заметив впереди бёлёгёс — остров на реке, который огибала протока, — Дигаев сверился с картой и велел отряду идти с одной стороны, вдоль колодника.

— А вы, сотник, пройдитесь рысью по этой протоке, где-то там тропа может быть, о которой дед говорил, да вот отметить мы с ним то место позабыли. То ли здесь, — размышлял вслух Дигаев, — то ли у следующего острова. Не ровен час проедем. Поезжайте, сотник, не теряйте времени, мы не торопясь тронемся. Да держитесь ближе к правому берегу, чтобы дорожку не прозевать. Дед сказал, что там кедр стоит, а на нем большая затесь. Скорее!

— А ты, Чух, чего застыл? — набросился он на казака, прислушивавшегося к разговору. — Лучше бы приятелю помог, глянь, опять его схватило, немощь одолевает. Скажи на милость, Сиплый, опять приспичило? Ну чем же ты обожраться умудрился?

Ефим Брюхатов отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и с помощью Савелия полез с коня.

— Вы знаете, ротмистр, Сиплый утверждает, что это дед Гришаня на него порчу напустил, — доверительно пояснил есаул Бреусу. — А мне кажется, что никакой порчи нет, никакого колдовства быть не может, просто у Сиплого оказались какие-то уж слишком слабые нервишки. Мнительным он стал до ужаса, дед пригрозил, а этот и нюни распустил.

— Кто знает, может быть, мнительность тому виной, есаул, а может быть, и действительно Гришане известно что-то такое, чего нам не понять. Я вот в заговоры никогда не верил, пока сам не испытал однажды. Было это, помню, в июле двадцать первого года под Владивостоком, есть там такое место — Седанка. Я, как вы понимаете, у атамана Семенова служил. Вышли мы с отрядом на Седанку, а там вдруг нас перехватывают каппелевцы. Дескать, территория наша, нечего здесь шмыгать. Это нам, семеновцам, есаул, они такие слова говорят. Изготовились к бою. Тут япошки неведомо откуда появились с уговорами, нельзя, дескать, господа, с помощью оружия отношения выяснять, вы ведь все под одним белым флагом воюете. Но нам уже не до них. Скажу вам, что бой тот мы, к сожалению, проиграли. Почему? От японцев помощи не дождались, они только ракеты осветительные в воздух бросали да залпами вверх стреляли для устрашения тех и других; а каппелевцев собралось столько, сколько ни в одном бою с красными не было, потому мы бой и продули. Впрочем, история эта длинная, поучительная, я как-нибудь ее вам подробнее расскажу, а сейчас только один факт. Задели меня тогда по предплечью шашкой. Кровищи вытекло столько, что мне аж дурно стало. Кистью руки пошевелить не могу, ну, думаю, не хватало еще гангрену подхватить, тогда вообще пропаду. Приятель меня на коня и в сопки, к озеру, было там небольшое такое озерко. Приводит в избу к старушонке. Не ахти какая на вид, но ведь с ней не детей крестить. Помоги, говорю, бабушка, озолочу. Мне, отвечает, твоей позолоты не нужно. Раздевайся догола. Разделся, здоровой рукой срам прикрываю. Она меня травками, настоями, потом пошептала что-то нечленораздельное, позыркала на меня глазами так, что у меня волосы встали дыбом. А там и заснул я. Утром проснулся — рука тряпкой перевязана, боли не чувствую, только зуд противный, знаете, такой бывает, когда рана уже зарастает. А через три дня и повязка уже не понадобилась, вот только рубец остался, на постое покажу. Так что вполне может и дед Гришаня эту науку знать, взгляд его помните? Тяжелый такой, пронизывающий…

В это время сотник Земсков торопился вдоль берега по льду протоки, спеша обогнуть ее и повстречать у островного мыса отряд.

Старательно вглядываясь в заросли по берегу, он уже не обращал внимания на прочный заматерелый лед, которым, казалось, протока промерзла до дна. Сыпалась сибирская копоть — мелкий снежок, затрудняющий видимость. Ветви невысокой ели, нависшей над берегом, были покрыты голубоватым, собранным в большие стебли, узорчатым инеем — куржевиной. Сотник Земсков загляделся на эту завораживающую красоту, и вдруг где-то под сердцем у него замерло: ветви ели, опутанной куржаком, полетели куда-то в сторону и ввысь, и он вместе с лошадью ухнул в едва только прикрытую льдом промоину; ледяная вода охватила его с головы до ног, ошпарила, и он шумно заколотил руками по воде, съезжая с коня и стараясь не запутаться в стременах. Тяжелые, мигом намокшие ватные штаны и шашка с револьвером тянули его вниз. Он цеплялся за край льда, но тот обламывался под его руками тонкой острой полоской, до крови раня кисти рук. Рядом, затягивая его под воду и отталкивая ото льда, билась в промоине лошадь; притороченная к седлу винтовка задевала его, цепляла за полушубок, который он силился расстегнуть. Сотник Земсков набрал в легкие побольше воздуха и, уйдя глубоко под воду, сбросил с себя шашку, с трудом выкарабкался из полушубка, который, намокнув, обтянул его тело, словно приклеился. Когда легкие уже разрывались от давления, от недостатка кислорода, он стал всплывать и получил резкий удар по голове шипом лошадиной подковы; вода сразу же окрасилась в красный цвет.