Гришаня отгреб охапку поленьев, сложенных на листе кровельной стали, прибитой возле топочной дверки печи, достал старенький топор, валявшийся внизу, потом отошел на несколько шагов от печи и, подтащив туда стол, взгромоздился на него прямо в валенках. На потолке среди старых, хорошо подогнанных, потемневших от времени досок выделялось, если внимательно присмотреться, более светлое пятно — заплатка на месте дымовой трубы от старой, когда-то стоявшей здесь русской печи-теплушки. Гришаня поддел доску, и она с визгливым громким скрежетом отошла.

— Да тише ты, дед, услышат, — заволновалась бабка.

— Для того ты и стоишь внизу с ружьем, — спокойно парировал дед, — но думаю, что не услышат. — И он отодрал остальные доски заплатки. Потребовав от бабки табуретку, он взгромоздил ее на стол и, кряхтя, полез сквозь отверстие в потолке, но оно оказалось узко. Гришане пришлось сбросить меховую душегрейку, но все равно он с трудом протискивался на чердак, ругаясь и дрыгая по воздуху ногами.

Когда, съехав на заду по крыше, Гришаня свалился на землю, бандитов поблизости уже не было. Жалобно скуля, метались в заднем конце двора собаки, боясь подходить к избе, вдоль завалинки которой разгорелось кольцо огня. Выпустив из избы Прасковью, дед Гришаня забросил ружье за спину и принялся граблями оттаскивать от дома горящую бересту и солому, а рядом кряхтела Прасковья, снуя от сенцев до завалинки и заливая следом за ним разгоравшиеся деревянные венцы избы. Вскоре о начавшемся было пожаре напоминали только слегка дымившиеся стены и неровная полоса пепла вокруг.

— Никак не пойму, чего это они толком избу поджечь не смогли, — рыская глазами по сторонам, бурчал дед Гришаня. Он зашел в сарай и тут же позвал старуху. — Гляди, Прасковья, в чем их ошибка. Им бы сразу сеновал раскочегарить, тогда бы нам с тобой с огнем не справиться, а они лишь вокруг дома суетились. — В середине пустого сарая лежал холмик золы от сгоревшего пучка соломы, наспех брошенного сюда бандитами. — Ой-ей-ей, — вздохнул хозяин как будто с сожалением, — видно, у энтих мужиков руки не оттуда растут.

Убедившись, что нигде не осталось ни искорки, дед Гришаня попросил старуху:

— Собери мне припаса на дорогу, через полчаса выезжаю.

— Сидел бы ты дома, Гришаня, — неуверенно возразила старуха, — вдруг нагрянут снова.

— Вот я и пригляжу одним глазком, чтобы не шкодили, язви их в почки. За ними сейчас, как за псами бешеными, глаз нужен, не то столько бед натворят, что долго не выправить. Если от меня долго весточки не будет, доберись до соседней зимовьюшки, попроси Кондрата не в службу, а в дружбу до района податься, пускай передаст в НКВД Савину, что те, кого он ждал, уже появились, шастают по тайге, мать их за ногу.

Взгромоздившись на свою кобылку, Гришаня неторопливо затрусил по дорожке, набитой копытами отряда. Добравшись до острова, он с недоумением поглядел на следы, раздваивавшиеся в этом месте. «Совсем память у Дигаева отшибло: я же не велел ему по тёбюлеху идти, — бурчал Гришаня, — не случилось бы беды». И он, сойдя с лошади, повел ее на поводу к протоке.

…А у Дигаева дела шли лучше не придумаешь. Когда он после трагических событий, разыгравшихся на тёбюлехе, вернулся своей дорогой и догнал отряд, там было все спокойно. Как всегда, отрешенно глядя вперед, ехал прапорщик Магалиф, и не понять со стороны было, задумался он о чем-то или бесцельно уставился в одну точку, щадя себя от анализа прошедших событий. Мечтательно разглядывал окрестности ротмистр Бреус, иногда срывая лапку ели, чтобы полюбоваться остро отточенными иголками и попытаться уловить едва ощутимый аромат хвои. Насупившись, ехала Настя, которая в последние дни, даже разговаривая с кем-то, не глядела собеседнику в глаза. Тяжело дышал непривычно тихий Ефим Брюхатов.

— Станичники! — ударил шенкелями на последних метрах Дигаев. — Беда, станичники! Сотник Земсков с Савелием Чухом в опарину попали! Оба утопли. Земсков так и жеребца своего утопил, видать, первым провалился. — Взгляд его был текучим и неуловимым.

— Да ты что говоришь, есаул? — по инерции продолжая улыбаться и прекрасно чувствуя неуместность своей улыбки, воскликнул ротмистр Бреус. — Как это утонули?

— Так и утонули, насмерть, как еще утонуть можно?

Ефим Брюхатов скривился, то ли ухмыльнулся, то ли хотел сказать что-то, но промолчал.

Магалиф, как будто очнувшись от сна, тяжело вздохнул:

— Вот она, наша жизнь, страшная и пустая. Сегодня ты жив, а завтра гибнешь под пулей или тонешь. Есаул, у тебя ведь наверняка есть анаша — божья травка, дай покурить на одну закрутку. Не испытывай ты мое терпение, оно и так уже на исходе.

— Постыдился, бы, дружки наши погибли не за понюх табака, а ты опять за свое, — укорил Дигаев прапорщика Магалифа. — Потерпи до Якутска, там, если совсем невмочь будет, попробую достать немножко.

— Как же это погибли! — с вызовом глядя на Дигаева, спросила Настасья. — Только что живы были, рядышком ехали, хоть рукой дотронься, хоть спроси о чем, и вдруг в живых нет? Обоих сразу? Так не бывает!

— Ну и дура ты, девка, — бросил на нее наглый взгляд Дигаев, — именно так и бывает. Что делать будем? — оглядел он остальных.

— Ехать! Ехать вперед и попробовать еще какое-то время покоптить свет, пока и нас такая же полынья не проглотит, — равнодушно мотнул головой прапорщик Магалиф.

— Успокой, господи, их душу, — набожно перекрестился Ефим.

— Хорошие люди были, душевные, — огорченно покачал головой Бреус. — И кто теперь с лошадьми возиться будет? Такого конюха, как Савелий Чух, нам никогда не найти. До чего же хозяйственный мужик был! Вот так бог и прибирает к себе хороших людей. И что, говорите, есаул, попали они под воду, как вы в свое время?

— Чего я? Я в пустоледицу провалился, там и воды было немного, а здесь внизу, наверное, бездна.

— Помнится, есаул, вам тогда сотник Земсков жизнь спас?

— Что ее было спасать? Лошадь, стоя на дне и вытянув голову, свободно дышала, там бы кто хочешь выбрался с помощью или без нее, а здесь куржачина такая, что, когда я подоспел, уже ни сотника, ни жеребца его в воде не было.

— Так вы могли спасти Савелия?! — вскричала Настасья.

— Как бы я его спас? Скажи, как? До чистой воды не добраться, ледок тонюсенький, не держит. Пока разделся, шест выломал, глядь, а его тоже нет, видно, от судорог скрючило, и амба.

По тропинке, которой они шли, раздалось какое-то звяканье, и путники увидели лошадь Савелия Чуха. Стреноженная, она торопилась вслед за отрядом, но, лишенная возможности двигаться свободно, неловко переступала, подпрыгивая обеими передними ногами, и, пожалуй, никогда бы не догнала людей, если бы они не остановились, обсуждая страшную новость.

Увидев лошадь с притороченным к седлу вещевым мешком Савелия Чуха, Настасья истерично зарыдала, не пряча скривившегося, такого некрасивого в горе лица.

— Так что делать будем? — в подленьком неторопливом выжидание глядя на нее, снова спросил Дигаев. — Ума не приложу!

— На тёбюлех скакать, к промоине, — колотя по луке седла, кричала Настасья, — наверное, их еще спасти можно, а мы здесь языки чешем!

— Кого спасать! — устало, сочувственно качая головой, поглядел на нее Дигаев. — Я же сам видел, погибли все.

— Так, очевидно, похоронить по-людски надо, — оживился ротмистр Бреус, — вот и отдадим последний долг товарищам.

— Вода, вода унесла их под лед, — уже спокойно, как маленьким непонятливым ребятишкам, объяснял Дигаев. — Ну хватит, станичники, обсудили, помянули, пора и в путь. Помочь мы им уже ничем не сможем, а время потеряем, опять у нодьи ночевать придется…