Весной перед ледоходом Якутск едва ли не на месяц теряет устойчивую связь с обширными территориями республики по другую сторону реки. Не та река Лена, с которой можно было бы шутки шутить. Набухнет, потемнеет, вся нахмурится — и жди неприятностей. Порой и мужик вместе с санями и лошадью ухнет в неведомо когда появившуюся полынью, и поминай как звали. От зимника одно название остается, наезженные санные колеи в ручьи превратились, а там, где конские копыта следы оставляли, — озерца, по которым ветерок рябь гонит. В такое время с правой стороны в Якутск только самая большая нужда погонит.

Дигаева узнать было трудно. В затрапезном овчинном тулупчике, в суконной, стеганной на вате зимней шапке-ушанке, один конец которой был лихо задран кверху, в серых высоких валенках, обшитых на задниках кожей, он совсем не похож был на самоуверенного есаула, руководителя банды бывших белогвардейцев. Отросшая седоватая бороденка настолько меняла его облик, что ни один из его хайларских дружков не признал бы Дигаева. Был он похож на старателя, и на сезонного горного рабочего, и на колхозника из дальнего района.

Уже битых три часа он бродил по улицам в правобережном Хаптагае, растянувшемся вдоль Лены, и без малейшей надежды на успех уговаривал местных жителей перебросить его на другую сторону, в село Табагу, от которого до Якутска было уже рукой подать.

— Я ведь не даром, — с жаром пояснял он, — заплачу наличными.

— Ну, конечно, наличными, не чеками же на Русско-Азиатский банк, — усмехнулся собеседник, слонявшийся возле магазина, — только на черта мне твои наличные на том свете. Вчера у нас один смельчак попытался перебраться, а сегодня его вдова в поселковом Совете уже пособие выбивает в связи с утерей кормильца. Посиди, брат, недельки три, не мельтеши, а там уж паром заснует.

— Да ты что, забыл про военное время? — напирал на него Дигаев. — Если я не доберусь за пару дней до Якутска, меня начальник под суд отдаст.

— Опять же не моя забота, — рассудительно отвечал мужик, — тебя ведь посадят, я-то при деле.

— Чего на тебя время терять, — сплюнул Дигаев, — слепому с глухим не столковаться.

— Погоди, землячок, — окликнул его тот, — на зелененькую разоришься, я тебе совет дельный дам.

— Мне не совет нужен, а переправа, — зло отмахнулся Дигаев, но все же остановился, — чего хотел сказать?

— Тридцаточку вперед гони, — пошевелил пальцами протянутой руки мужик, — с моей легкой руки завтра в Якутске будешь.

Когда кредитка перекочевала из рук в руки, вымогатель склонился к уху Дигаева и тихо, как будто боялся, что их подслушают, сказал:

— Ступай по переулку, выйдешь на Байкальскую. Кликни Степана Беспалого. Из местных на лошади с тобой никто не поедет, слово даю. А Беспалый на Олёкме промышляет. У него оттуда и нарта с собачками. Домчит как в первом классе, только успевай раскошеливаться. Ну, теперь разбегаемся, пойду за твое здоровье бензобак дурью залью, — похлопал он себя по животу.

Беспалый и впрямь согласился.

— Поедем сегодня к вечеру, как подморозит чуток. Кроме денег, принесешь бутылку спирту, а для опохмелки красненького; без этого разговора не будет.

К вечеру, когда лужи прихватило хрустящим ледком, Дигаев спустился к сходне, скользя по плотной, застывшей корке старого снега, обмякшего днем от оттепели. По громкому повизгиванию собак отыскал заветерок — местечко на склоне горы, куда не добирался ветер. Беспалый, сидя на корточках возле перевернутой нарты, крепил сыромятным ремешком стойку.

— Пришел все-таки, а я подумал было, испугаешься. Кроме нас-то с тобой, сегодня дурных переправляться нема. Принес то, о чем договаривались? Расчет вперед, а то утонешь еще, чего доброго, так считай, что я задарма туда и обратно смотался.

— Ну и шуточки у вас здесь, с души воротит, — хмуро ответил Дигаев и, протянув бутылки и несколько хрустящих бумажек, добавил: — Как договаривались.

— Новенькие, — потеребил деньги пальцами Беспалый, — уж не сам ли печатаешь?

— Был бы станок, Степан, я бы тебе их нашлепал за милую душу, а так каторжным трудом зарабатывать приходится, с потом и кровью…

Степан поглядел сквозь бутылки на свет и обрадованно отметил:

— Опять недолив на пару пальцев. Вот сука, это, наверное, Катька из продмага отливает, мужики уже давно замечают такое дело. Быть ей битой, быть, — с уверенностью сказал Беспалый и, ударом ладони в донышко выбив пробку, сделал длинный глоток спирта из горлышка. Потом он заткнул бутылку в зеленую брезентовую сумку из-под противогаза. Уловив взгляд Дигаева, пояснил: — Ты не думай, я не алкаш какой. В году больше двух раз пить не приходится, я ведь охотник, нашему брату, если запить, так это верная погибель. У меня вчера братка в Лене утонул. — Он помолчал. — Последнюю ездку за Лену решил сделать и ухнул в полынь. Жалко братку, вот я сейчас и помяну его душу грешную.

— Да ты погоди, ты постой, — заволновался Дигаев, — как же так, у тебя вчера брат при переправе утонул, а ты сегодня сам со мной через Лену собираешься? Может быть, не стоит рисковать? В уме все это не укладывается.

— Как не стоит? Раз ты меня побеспокоил в такую пору, значит, тебе очень нужно. Выручу, паря. Да не переживай, я ведь не только из-за тебя на ту сторону еду, там у меня маманя живет, нужно к завтрему ее на похороны доставить. А братку все равно не вчера, так через полгода бог бы прибрал. У него туберкулез, потому и в армию не взяли, дали дома помереть.

Он крикнул собак, и те поднялись, потягиваясь.

— Значит, так, паря, — давал последние инструкции Беспалый, — если собачки в полынь уйдут, то ты на лед переваливайся, но нарты не упускай, мы с тобой собачек из воды вытянем. А если так случится, что сам в воде окажешься, не тужи и опять-таки нарту не бросай, тут уж собачки постараются, они у меня с понятием, не дадут пропасть. А вообще не дергайся, сиди себе спокойно. Ну, все готово, поехали.

Он гикнул, и собаки, вначале вроде бы нехотя, а потом, все больше увлекаясь, потянули нарты с ездоками вниз, на лед. На самом берегу рыхлый, весенний рассыпчатый лед-метик сдерживал движение, и Беспалый, соскочив с нарты, бежал рядом, помогая упряжке.

— Поть, поть, — орал он с упоением.

Упряжка выскочила на лед и, объезжая полыньи и подозрительно темные места, оставляя за собой узкий след-змейку, устремилась в глубину бесконечной речной шири.

Беспалый пристроился впереди и, вытянув из сумки бутылку, сделал еще глоток.

— Желаешь выпить? — предложил он на этот раз и Дигаеву.

Дигаев сморщился, припомнив туберкулезного брата Беспалого, и, не желая пить адскую жидкость, не закусывая и тем более не запивая, отказался.

— Нет, чего-то не хочется.

— Ну как знаешь, вольному воля. А братку помянуть не грех, хорошим человеком был, он у меня в Булунском округе комсомолом заправлял. Понял, какой пост человек занимал, да? То-то же. Один из всей нашей семьи получил образование, на учителя выучился. Во дела, да? У нас в роду все крестьяне и охотнички, а он в учителя подался. Башковитый был. Мать им гордилась, спасу нет. Приехала к нему в гости, по улице идут, а перед ним, сопляком, и старый и малый шапку ломают — сам учитель идет. Вот какое уважение! Он когда в отпуск домой приехал, так я его первые дни стеснялся, ей-богу, младшего братку стеснялся! Мать наговорила, да и сам с усам, понимаю: учитель!

А потом ничего уже, по-родственному. Он ведь такой же остался — душевный.

Беспалый перегнулся, на лету нарты подчерпнул ладошкой, сложенной ковшиком, снежицы — воды от растаявшего на льду снега, — и громко, с наслаждением выхлюпал ее.

— Я, паря, знаешь ли, не люблю разной там выпивки, у нас в семье сроду никто не пил. Вот чай — это другое дело, чаю с вареньем я могу и полсамовара выхлебать. У меня мамаша любит приговаривать: чай не пил, какая сила!

В тон ему Дигаев продолжил:

— Чай попил, совсем ослаб.

— Нет, это так шуткуют, а по правде, когда вернешься с путика в займище, только чаем и отогреешься от мороза.