«Ну и ладно, — мстительно подумал Дигаев, — зато я сегодня за час одолел эти тридцать восемь километров от Табаги до Якутска, а тебе, партизан, уже никогда не преодолеть их, так-то!» — Ущемленное было самолюбие и тщеславие удовлетворились этим доводом, и Дигаев, уже не останавливаясь, зашагал к Кружалу — рынку, который примостился между улицей Собранской и Зеленым Лугом. Собранская почти не изменилась. Справа тянулись добротные высокие деревянные дома, притаившиеся за остроконечным тыном. А напротив высились магазин и дом купца Кушнарева, который, не дожидаясь полного разгрома белогвардейцев, прихватил ценности и сбежал в двадцатых годах в Японию.

«Вернусь домой, — подумал Дигаев, — нужно будет с Кушнарева бакшиш выбить за хорошую новость: стоит, мол, твоя собственность, хозяина дожидается. Авось тряхнет мошной, старый скупец».

Кружало было похоже на какую-то старинную крепость времен покорения Ермаком Сибири. Массивные, на века построенные торговые ряды с крохотными оконцами на антресолях у лавок, с подъездными путями из толстенных плах на опорах с четырех сторон опоясывали базарную площадь. Но в то же время, когда Дигаев проходил мимо Кружала, там было тихо и пустынно. В сорок первом и сорок втором годах лето в Якутии было знойным, засушливым, высохло все на корню, поэтому зимой на сорок третий год было очень голодно. В торговых рядах толкались несколько старух, предлагавших кое-какое старье, но спросом оно не пользовалось, и бабки возвращались к голодным внукам, шныряя по соседям в поисках картофелины или пригоршни овса. Снабжение было никудышным, и продовольственные карточки во время закрытия переправы через Лену отоваривались плохо.

Дигаев пробежал через переулок и остановился возле домика, притулившегося у забора церкви Предтечи, огромного каменного здания с замысловатыми карнизами, высоченными колоннами у входа и балкончиками у основания главного купола. Оглядев церковь, с пониманием почесал бороду: за прошедшие двадцать лет ему раз десять пришлось читать в хайларских и харбинских газетенках о том, что храм и взорвали, и сожгли, и перестроили под жилой дом для большевистских лидеров.

Дигаев прошел узенький дворик и, звякнув щеколдой, оказался в темных холодных сенях.

— Галя-я-я! — крикнул для приличия, входя в незапертую комнату.

Хозяйки не было. На деревянной тахте, покрытой домотканым цветастым ковриком, прислонившись к стене, полулежал Владимир Магалиф. Вид его был неопрятным, неухоженным, лицо заросло многодневной рыжеватой щетиной. Уставившись бессмысленными, потухшими глазами в стену напротив, он вяло перебирал четыре оставшиеся струны на гитаре с щеголеватым голубым бантом на грифе и, словно зациклившись на одном аккорде, монотонно пел скабрезные частушки:

— Здравия желаю, Вольдемар! — с деланной бравадой воскликнул Дигаев.

К его удивлению, ответа не последовало. Все так же, не переводя на него взгляда, Магалиф тренькал на гитаре, старательно выговаривая слова очередного куплета:

— Что с тобой, станичник, или признавать не хочешь? — подойдя к нему вплотную, подтолкнул валенком Дигаев.

— Вашбродь! Не трогай ты его, — выглянул из соседней комнаты Ефим Брюхатов. — Не в себе Володька, третий день пьет не просыхая, горе себе придумал.

— Да в чем хоть дело? Повзбесились вы все здесь, что ли? — шагнул Дигаев в горницу Брюхатова.

А следом за ним несся негромкий, тусклый голос бывшего прапорщика:

— Настасья его бросила. Бросила и сбежала, вроде бы с медсанбатом резерва, его на фронт из этих краев снарядили. Ну, стерва она, вашбродь, мужик кормил, поил ее, в люди хотел вывести, а она и от него, и от нас утекла, не попрощавшись, как кошка бездомная.

— Да, — с горечью плюнул Дигаев в сторону печки, — возле нас ей самый дом был. А на что он пьет? — кивнул головой в сторону музыканта.

— Кто его знает, денег вроде нет, а каждый день с утра пьяный приходит.

— Вы здесь, однако, от безделья скоро таких дел наделаете, что потом сообща не расхлебаем. А где Бреус прохлаждается? Распустил он вас, как я погляжу.

— Здесь я, есаул! — раздалось от порога. — С благополучным прибытием.

— Тс-с… Бреус, тут тебе не Хайлар и не тайга, — погрозил пальцем Дигаев, — на время все чины и звания следует забыть. Ни в коем случае. Чтобы я больше этого и не слышал. Все поняли?

не успокаивался Магалиф.

— Бреус, Брюхатов, какого черта вы его не угомоните? И где это он набрался народного творчества? Выходит, черт знает по каким притонам здесь шнырял.

— Не обращайте внимания, Дигаев, это он теперь так настроение выражает. Немного попоет, а там и баиньки, — успокоил Бреус. — Вы лучше расскажите, как добрались.

Участников дальнего перехода было не узнать. Ефим Брюхатов настолько спал с тела, что, казалось, уменьшился в объеме раза в два. Тройной подбородок, окладистые щеки хомячка пропали, только вытянувшаяся морщинистая кожа напоминала о них. Вместе с толщиной Брюхатов потерял и всю свою осанистость, представительность, вообще же он очень ко времени был похож на тяжело переболевшего человека. Его самоуверенный голос уже не рокотал к месту и не к месту, и казалось, что даже тембр его сменился, изредка позволяя угодливые интонации.

И только Бреус оставался самим собой, как всегда, он был гладко выбрит, аккуратно подстрижен. А сочетание широких галифе, старенького кителя с потемневшими следами от споротых погон да очки в металлической оправе придавали его внешности вид демобилизованного воина, занимающего небольшую руководящую и вполне интеллигентную должность.

— Вы, Бреус, выглядите так, как будто никогда не покидали этих краев, — одобрительно поглядел на него Дигаев.

— Уважаемый Дигаев, способности к мимикрии у меня врожденные. Но это только внешне, моя суть всегда и везде остается прежней. Итак, каковы наши планы? Могу доложить, что за эти дни мы с Брюхатовым прекрасно изучили интересующую нас местность.

Дигаев и Бреус разложили на столе карту, рисунки деда Гришани, напоминавшие детские каракули, и склонились над бумагами.

— Та-а-ак-с, — приглядывался Бреус, — пожалуй, здесь несколько иначе, чем на местности. Погляди, пожалуйста, Ефим, кирпичный завод должен быть между Чучун Мураном и озером Ытык-кель, а здесь он несколько в стороне, верно?

— Да вроде бы так, Сан Саныч, — тупо уставившись в чертежи, согласился Ефим Брюхатов.

— У нас два ориентира, — продолжал Бреус, — известно точное описание дороги по тропе от часовни Чучун Мурана.

— Что за часовня, были там? — поинтересовался Дигаев.

— А как же, драгоценный наш Георгий Семенович, — успокоительно похлопал Бреус Дигаева по руке, — везде были, все знаем, доложу вам без лишней скромности. Построена часовня из балок, имеет дверь и окна, наверху установлен большой деревянный крест в два человеческих роста, не меньше. В приличной сохранности, только нам ведь там не жить, она для нас важна лишь как отправная точка. Но этот путь длиннее, хотя и малолюднее.

— Я бы им и пошел, — подал голос Брюхатов, — тихо, безлюдно, а если кого встретим, то раз… и нет комарика.