Ротмистр Бреус смутился:

— Собственно… Сначала я как-то не замечал. Знаете ли, жизненные неудачи всегда заставляют думать, будоражат мысль… Кто же, господа, будет задумываться над причинами, приносящими счастье… В принципе я ведь никого не обвиняю, я просто обратил внимание… Так-то…

— Как нехорошо, ротмистр, у вас получается. Пока выигрывали, на все глаза закрывали, а тут и проиграли-то, очевидно, меньше выигрыша, но уж всех шельмецами считаете. Обидно, господа, что даже среди своих соратников, людей, с которыми не боишься идти на смерть, встречаете такое непонимание! А теперь позвольте задать вам второй вопрос: вы видели, как я вскрывал колоду? Я ведь делал это на ваших глазах. Да вы поглядите у себя под ногами, ротмистр, не стесняйтесь! Не постеснялись же вы обвинить меня в бесчестном для офицера поступке.

Ротмистр Бреус, уже понявший, какую оплошность он допустил, затеяв этот разговор, вместо того чтобы потихоньку выйти из игры, больше всего был недоволен именно собой. Боявшийся скандалов, чуравшийся любых недоразумений, если они не касались его лично, здесь он как-то нечаянно, неосознанно нарушил свои принципы. И вот теперь эта мерзкая сцена, когда он, прекрасно все понимая, должен оправдываться, краснеть, заискивать и искать выход из создавшегося положения. А голос есаула Дигаева креп в праведном, еле сдерживаемом гневе:

— Разверните этот комочек, ну, что? Убедились, что колода была упакована на фабрике? То-то же. Вот к ней, то есть к фабрике, которая изготовляет эти игрушки, и предъявляйте свои претензии. Да еще, пожалуй, к тем, кто научил вас видеть в своем боевом товарище и в походном атамане подлеца, а в колоде, неточно обрезанной бездельником-рабочим, — крапленые карты. Нет, у нас, у казаков, так не принято! Может быть, в кавалерии, где вы служили, допускаются такие обвинения, а у нас они кровью смываются. Вам все понятно, господин ротмистр? И вам больше нечего мне сказать?

— Да, да, господин есаул, пожалуй, я был не прав. Показалось черт знает что. Приношу вам свои извинения. Я ведь сразу заявил, что претензий ни к кому не имею, вот только… Виноват-с, есаул, вы, душечка, не обижайтесь на меня, мало ли чего между товарищами бывает.

— Хорошо, ротмистр, я не злопамятен, — смягчился Дигаев. — Давайте руку и забудем этот пошлый инцидент. А чтобы недоразумения больше не случилось, я достану другую колоду, но вскрывать и проверять ее будете вы сами, вот это и станет для вас лучшим наказанием.

Достав колоду, он небрежно бросил ее на стол, а ротмистру Бреусу под насмешливыми взглядами Ефима Брюхатова и прапорщика Магалифа пришлось нехотя вскрывать ее и делать вид, что он проверяет карты.

— Все, есаул, замолив грех, выбываю из игры. Ведь с самого начала не хотел играть, да и вы, помнится, есаул, были против, а вот все же вошли в азарт.

— Я, пожалуй, тоже играть больше не буду, — лениво потянулся есаул. — Хватит. Поиграй-ка ты, Сиплый, с прапорщиком Магалифом, а мы поглядим.

— Да какой же интерес вдвоем играть, вашбродь? Вы-то хоть не бросайте игры, давайте еще немного перекинемся, не все же спать, а то скоро в медведей превратимся.

— И верно, господин есаул, отчего бы вам еще не поиграть? Недоразумение благополучно разрешилось, так не рушить же из-за какой-то мелочи такой хорошей компашки, а? — присоединился к просьбе и прапорщик Магалиф.

— Если уж вдвоем просят, так и быть, сыграю с вами еще, а там и спать пора.

И игра закипела, партия от партии становясь все азартнее, рвались вверх ставки, разгорались страсти. К есаулу Дигаеву хорошая карта потеряла дорогу, и он все проигрывал, расставшись уже с половиной всей своей наличности.

— Все, — отбросил он колоду после очередного проигрыша, — сегодня мне окончательно не повезло, видно, это вы, ротмистр, накаркали. Но ничего не поделаешь, проигрыш нужно принимать мужественно, по-офицерски.

— Чего же это вы, господин есаул, так легко сдаетесь, — с покровительственным высокомерием удачливого игрока посочувствовал прапорщик Магалиф, — это, конечно, ваше дело, но я бы не встал из-за стола, пока не отыгрался или не спустил все. Нужно же судьбу испытать, а то не живем, а тлеем.

— Попробую прислушаться к вашему совету, — неожиданно быстро согласился есаул и, перекинувшись с Ефимом Брюхатовым мгновенным взглядом, потянул к себе колоду:

— Раз так, сдадим святцы. — Он ловко «запустил трещотку», создав видимость тщательной перетасовки карт и тут же перевернув вольт, — шулерский прием, вернул карты в колоде в первоначальное положение и быстро их сдал.

С этого момента за столом почти не говорили, раздавались только жаргонные картежные словечки, и лишь по голосам, которыми они произносились, их тональности, чистоте, скороговорке окружающие могли бы попытаться понять, кому везло в этой стремительной, напряженной игре.

— Вам!

— Марьяж!

— К вашему Николаю, наш святой Павел — валет!

— Старик Блинов — туз!

— Шеперка козырная!

— Извольте сдать!

Прапорщик Магалиф проиграл выигрыш. Он побледнел, и, когда раскрывал карты, казалось, что он дрожал от страсти. Его руки суетливо мусолили карты, поглаживали картинки и щелкали по ним. Глаза мельтешили по лицам игроков и подолгу останавливались на колоде, силясь увидеть что-то сквозь решетчатую рубашку. Затем он спустил все деньги. Свои и Настасьи.

— Господин есаул, позвольте в долг! Я хочу отыграться!

— Пожалуйста, прапорщик, воля ваша, только в долг я не играю. Вы знаете, как это называется, когда играют в карты, не имея возможности расплатиться? Лимонить. Я подобных шалостей не люблю.

— Сиплый! Одолжи мне, как добро в Якутске возьмём, я тотчас рассчитаюсь, а если сейчас отыграюсь, тут же и отдам с процентом. Выручи! — В голосе Магалифа преобладали искательные, просительные нотки. Прапорщику впору было заплакать.

— Да какие у меня деньги, прапорщик, побойся бога! Мне досе ишо взаймы давать не хватало!

— Выручи, голубчик! Дай отыграться, я же гол как сокол остался, а карта вот-вот придет! Мне сегодня обязательно повезет, Сиплый, я удачу в воздухе чувствую. Слышишь?.. Это она шелестит… Я тебе тоже пригожусь, истинный Христос, не вру!

— Ну, нехай выиграешь — твои, а ежели проиграешь, дык я у есаула твой картежный долг куплю, уплачу ему своими кровными. С условием самым пустяковым: будешь расплачиваться — одну треть добавишь, а ежли сейчас выиграешь, все одно треть с тебя. Согласен?

И снова прапорщик Магалиф проиграл. А страсти в нем уже бушевали так, что, когда Настасья, внимательно прислушивавшаяся к игре, выглянула было из-за занавески, чтобы унять его, в ответ услышала такую брань, которой и старый матерщинник есаул Дигаев позавидовал.

Сиплый купил у прапорщика долг еще раз и больше рисковать не пожелал.

— Не, прапор, будя. Ты так скоро, окромя своих, и мои шаровары проиграешь.

— Господин есаул, предлагаю сыграть под часть моего пая от тех сокровищ, за которыми идем в Якутск. Соглашайтесь, ведь верное дело. Сам я закапывал, вот этими руками. Даже сейчас помню ящики от орудийных снарядов, в которых все упаковано.

— Нет, прапорщик, я готов играть на что угодно, кроме оружия, коня и будущего пая. Ну посудите сами, проиграете вы мне сейчас пай или я вам свой, так какой же резон будет проигравшему рисковать и собственной свободой и жизнью? Да, ей-богу, ему куда проще будет под шумок прихватить пару запасных с провизией и темной ночью покинуть нашу теплую компанию. Нет, на это я никогда не пойду, наша экспедиция, прапорщик, — это единственное, что у меня впереди осталось.

Прапорщик снял с шеи цепочку с фамильным медальоном и бросил ее на кон, взяв с есаула слово, что тот продаст вещицу ему обратно, после того как прапорщик разбогатеет.

Но и медальон оказался на той стороне стола, где сидел есаул. И по мере того как все спокойнее, холоднее и недоступнее становился расчетливый Дигаев, распалялся, окончательно терял голову прапорщик, кидаясь от одного участника похода к другому. Но, будто почувствовав что-то неладное и торопя развязку, никто не хотел давать ему денег.