— Вы поиздевайтесь мне, поиздевайтесь, — с раздраженьем буркнул Клярус. — Нет, чтобы покаяться, прощенья у народа попросить!..

— Меня народ ни в чем не обвинял, — нахмурясь, процедил Яршая. — Если бы не вы, он никогда бы и не знал…

— Зато теперь он знает все! — с надрывом отчеканил Клярус. — Все, что должен знать! И понимает — адекватно!

— Ну, уж коли так!.. — Яршая церемонно поклонился в темноту, разверзшуюся позади него. — Еще вопросы?

— А вы кончили — свое? Отговорились?

— Нет. Хотелось бы…

— Валяйте! — Клярус с искренним презрением махнул рукой. — В плюс это не запишется, но навредит вам — безусловно. Собственно, затем процесс и затевался… Надо, чтобы обвиняемые высказали все, что пожелают. Чтобы не было потом каких-то недомолвок, неувязок… Как говаривали прежде в образованных, порядочных кругах: «Раскройте карты, господа!» А суд потом уже решит…

— Благодарю, — Яршая коротко кивнул. — Тогда я вновь вернусь к тому, на чем остановился… Вся История, — он снова, будто бы ища ему лишь ведомой поддержки, глянул в темный зал, — подобно цельному живому организму, безусловно, существует, даже познаваема — и вместе с тем ее как будто нет… Мы ничего не сможем с точностью сказать о внутренней ее структуре, если будем ограничиваться лишь пытливым, величавым созерцанием извне, считая, что нам, людям, якобы и без того творящим свое прошлое, и этого довольно. Нет! Исповедуя такую тактику, мы не поймем и не увидим ничего. А ведь История в действительности очень много знает… Надо только верно задавать вопросы. А для этого необходимо — выкинув амбициозный вздор из головы и не боясь казаться простаками! — научиться задавать…

— Ага, — мгновенно встрепенулся Клярус, явно предвкушая новый и любезный его сердцу поворот беседы, — стало быть, на том и порешили. Никого из нас на самом деле нет. Отлично! Ни людей, ни времени, ни… — тут он сделал долгую, трагичнейшую паузу, — ни вожаков народа!..

— Отчего же? — саркастически прищурясь, глянул на него Яршая. — Этого добра как раз хватает. Постоянно. А итог — весьма плачевный.

Тут не надо быть особым прозорливцем. Только у народа, беззастенчиво лишенного Истории и права размышлять о ней, только у народа, жизнь которого старательно наполнена тоскливым чувством собственной никчемности, рождаются мифы, один нелепее, один ужаснее другого. И эти мифы для него становятся Историей. И ничего иного знать он не желает…

К сожалению, такие именно народы и играли основную роль на мировой арене. Впрочем, это и понятно: без народа, ощущающего постоянно величавую — а это обязательно! — никчемность, вожаки не могут сотворить державу сильную, способную исправно побеждать, чтоб после насадить кругом свою идеологию, свои придуманные мифы.

— Вы мне демагогию не разводите! — не на шутку рассердился Клярус. — Мы на вас управу-то найдем! Ишь!.. Думаете, если вас уважили, публично разрешили говорить, то можно поносить всех без разбору?!

— Дайте мне закончить! — в свою очередь вспылил Яршая. — Я не собираюсь никого здесь унижать. А вас — в особенности. (Клярус недоверчиво махнул рукой.) Я лишь хотел обосновать одну, по-моему, существенную мысль. (Клярус горестно вздохнул и показал кому-то в темном зале: мол, внимание!..) Мне кажется, все беды человеческой Истории проистекают только из того, что она с самого начала и всегда — монологична. Изначально люди были одиноки… Появление же биксов делает Историю диалогичной, то есть истинно реальной. Познаваемой, в конце концов!

— И это все, что вы намеревались сообщить нам? — с очевидным облегчением осведомился Клярус.

— Нет! Кое-что еще необходимо прояснить! — возвысив голос, заявил Яршая. — Только что я говорил об актуальной критике по пустякам, которая, как я смотрю, вас в сущности-то и волнует… Да не только вас! Но есть еще и воспевание — отменно актуальная работа. Воспевание текущего момента, быта, погруженного в него, и нескончаемой цепи сиюминутно значимых проблем… Однако в этом случае, помпезно воспевая все и вся, смешно с серьезным видом апеллировать к извечным и глобальным категориям. И туг на кошку — своя блошка, так сказать. Любая критика сильна, когда она всеобща. Вот тогда она и актуальна в лучшем смысле слова. Воспевание — как вечный антипод разумной критики — становится заметным, только будучи направлено на частности. Оно и не бывает актуальным никогда. И это в общем-то естественно, поскольку критика по своей сути конструктивна, у нее в основе — диалог; а воспевание, напротив, деструктивно, у него в основе — монолог, к тому же монолог, зацикленный извечно на себя… Короче, критика — здоровый базис, воспевание же — шаткая надстройка… Как и власть. А впрочем, власть без воспевания — ничто. Они не существуют друг без друга. Воспевание — явление холуйское, на что бы ни распространялось, и в глазах потомков очень быстро падает в цене. Искусство воспевающее — это не искусство. Это — суррогат, кичливая подделка, за красивыми одеждами способная порою скрыть убогость воспевателя, его холуйское нутро. Воспетый, даже искренне, порядок — никому не нужен. А воспетый беспорядок — уже нечто запредельное в своем цинизме. Если хочешь совершить обидную и непростительную глупость как художник и обречь себя на абсолютную неактуальность — радостно воспой какую-нибудь дребедень. Болваном, может, и не назовут, но уважать не станут. Актуально только то, что самоценно, отчего и не бросается немедленно в глаза. И это может выявить лишь зоркий, яростно-критический взгляд или тонкого мыслителя, или художника-творца. И ничего нет удивительного, когда обе эти ипостаси сочетаются в одном лице… Поэтому если сегодня думает и завтра оставаться актуальным — пусть оно боится воспеваний. Восхваление — удел нечистоплотного, безграмотного проходимца, безусловно полагающего, что таким путем он как бы сам законно приобщается к объекту воспевании. Чушь! А часто именно вот эдаким безнравственным манером мы и меряем, определяем состояние Культуры, суть ее. Пора уже остепениться и понять в итоге, что мы есть такое: человечество, несущее сквозь бездну лет высокую Культуру, или просто шелудивый сброд, стремящийся к прогрессу в любом виде и, идеи ради, не стоящий за ценой, какая б ни была.

— Да кто вам дал такое право — всем навязывать свои идеи?! — Клярус, негодуя, стиснул маленькие пухленькие кулачки, казалось бы, готовый на глазах у зала кинуться на оппонента.

— Вот уж глупости, — пренебрежительно сказал Яршая. — И не думал этим заниматься. Я же никого не заставляю принимать их, отрекаться от своих!..

— А что это тогда, по-вашему?

— Я просто размышляю вслух. И предлагаю всем задуматься немного. В том числе и вам…

— Ну, до чего любезно! — усмехнулся Клярус. — Он мне предлагает! А я, бедный, и не ожидал… Вот это-то и называется — навязывать!

— Нет, нет! — теряя самообладание, вскричал Яршая. — Все наоборот! Навязывают, когда нечего сказать, а хочется, чтоб тебя знали, либо когда мысль дрянная. И не я — вы заставляете людей ни в чем не сомневаться, принимать как данность установку: лучше и прекрасней человека — нет, а кто не верит в это — враг заклятый. Ни на миг не допускаете, что можно думать по-другому. Признаете только собственные постулаты. Но нельзя же так! Сначала выслушайте, разберитесь, а потом уже решайте: нужно это или нет. Не нравится — не соглашайтесь. Предоставьте людям право выбирать самим! Ведь спектр идей — обширен.

— Есть национальная идея! — жестко отчеканил Клярус. — Лишь она способна окрылить все человечество и вывести его на торную дорогу светлого прогресса! И не в ваших силах подменить ее какими-то бредовыми идеями, которые полны презрения и ненависти к людям. Не позволим!

— Не позволите… Вот то-то и оно! А кто такие вы, чтоб выступать от имени земного человечества и вместе с тем навязывать ему свою сомнительную волю, свое понимание вещей?! Национальная идея… Сколько беззащитных, доверяющих людей ради нее отправили на тот свет в прежние века! А вам все мало… Требуются жертвы, много новых жертв! Чего, скажите, ради? Воз и ныне гам… И никуда не сдвинется — пока вы будете коверкать, убивать, во ублажение своих амбиций, неповинные, страдающие человеческие души. На которые вам абсолютно наплевать в действительности… И еще вы смеете подозревать меня и в чем-то упрекать!