За Сеймом рыбаков окружили мальчишки. Они еще издали заметили крупную щуку и грянули дружным хором:

— Ура-а, Гитлера поймали!

Дед Егор поправил на плече весло и, чтоб все видели, выше приподнял щуку. Он приосанился и, важно неся добычу, свернул на тропинку. В хате, когда он положил рыбу в корыто, старуха развела руками.

— Свят, свят! Кто ж поймал?

— Начальник.

Бобрышев и Войцеховский, присев на корточки, разглядывали щуку.

— Нет, таких я не ловил, — признался старшина.

Бобрышев расправил у щуки плавник.

— Ты — умница, знала, что у нас редакционное совещание.

— Давайте попросим нашу хозяюшку зажарить рыбу. И никому ни слова. Строгая тайна… А как только окончится совещание, всех пригласим к нам, — предложил Дмитрий.

— Я за сюрприз и за пир! Жертвую свое пайковое масло. Оно в котелке в погребе. Старшина! Пока мы вернемся, ты уж тут помоги хозяюшке разделать рыбу. — Бобрышев порывисто встал. Он приблизился к ходикам, потянул вверх гирю. — Пошли, Дмитрий, а то еще опоздаем.

Через десять минут они уже подходили к редакционному поезду. На поляне Бобрышев принялся собирать землянику. Дмитрий с тайной надеждой увидеть Веру вошел в линотипный цех. Но машины не работали. В цехе были расставлены скамейки. Возле столика, покрытого красной скатертью, прохаживался тучный военный в начищенных до блеска сапогах. Он был чем-то недоволен и отчитывал Ветрова. Дмитрий услышал последнюю фразу:

— Какой народ, какая жара?!

— Народ — корреспонденты, а жара почти тридцатиградусная. Зачем же обливаться потом в вагоне? Проведем совещание на лесной полянке, — твердо отвечал Ветров.

— Ну, как хотите… — тучный военный повернулся к Дмитрию. — Я, кажется, не ошибаюсь, вы майор Солонько?

— Так точно!

— У меня хорошая память. В сорок первом году на окраине Чернигова вы читали стихи солдатам. Я вас слушал.

— Возможно…

— Не возможно, а точно так. Ну что ж, познакомимся, подполковник Синчило. — Дмитрий выдержал сильное рукопожатие. — Видно, что перо в крепких руках. А то мне однажды прислали в армейскую газету писателя… Вот потеха! — И Синчило расхохотался. — Заходит в кабинет, представляется. Я ему: сейчас проверим, что вы за писатель. И подвожу его к гире. Ну-ка, поднимите. Да где там! Смешной такой, пенсне на носу прыгает… Ну, думаю, пришло подкрепление. Потом он, на мой взгляд, и стихи и очерки плохо писал.

— Говорят, эта гиря приносила много неприятностей, — заметил Ветров.

— То есть как?

— О нее часто спотыкались в кабинете…

— Это возможно… — Синчило пристально посмотрел на Ветрова, но ответственный секретарь невозмутимо завязывал папку. — А вы, майор, гирями не занимаетесь? — переводя взгляд на Дмитрия, спросил заместитель редактора.

— Нет, но физкультуру люблю.

— А я крещусь двухпудовыми…

Полянка, которую облюбовал Ветров для редакционного совещания, находилась метрах в тридцати от поезда. Туда перенесли столик, графин с водой и несколько стульев.

Вековые деревья бросали густую тень на пестрые цветы и сочную траву. Солонько лежал на спине, прислонив голову к дубу. Он следил за прыжками белки. Встревоженный голосами людей, зверек то выглядывал из-за ветки, то скрывался в листве. Рядом с майором сидел Грачев и, покусывая зеленый стебелек, спрашивал:

— Ты отыскал ребят, Дима, и Синенко и Брагонина?

— Я ж обещал…

— Значит, видел их!

— Они тебе кланялись. Просили приехать.

— Буду поблизости, заеду к ним. Разве можно забыть? Брагонин мне жизнь спас. Если бы не он, раздавил бы меня немецкий танк под Котлубанью. Хорошие ребята! Ты о них что-нибудь написал?

— Я сделал полосу о традициях сталинградской гвардии. Помог им написать короткие рассказы о своих подвигах.

— Надо песню сочинить.

— Я привез стихотворение бронебойщика Валентина Зайцева о разведчике Синенко. Оно пойдет в полосе. Свежо, интересно написано.

— Да, я прочитал в нашей газете цикл его стихов. Подкупает теплота, юмор. Наташа хранит газетную вырезку, а ведь она даже твои стихи не все сберегает.

— У меня бывают неудачи. — Вот Семен, тот ни за какие коврижки не признался бы. Попробуй ему сказать… — Грачев замолчал. Мимо прошел Седлецкий и, сухо поздоровавшись, прилег под кустом.

— Ку-ку… Ку-ку… — послышалось вдали.

Гуренко вышел из-за дерева и, повернувшись на каблуках, крикнул:

— Кукушка, кукушка! Скажи мне, сколько продлится совещание? — И он громко сосчитал до трех. — Это терпимо. Спасибо, голубушка.

Все заулыбались. Синчило строго посмотрел на капитана, но ничего не сказал.

— Где же Тарасов?

— Почему он не едет?

— Уже давно пора начинать!

— Товарищи! — Синчило постучал карандашом по графину, откашлялся. — Гм… гм… Редактор предупредил меня, что он может задержаться в Политуправлении фронта. Гм… гм… Он просил не ожидать его. Мы немного запоздали с открытием редакционного совещания. Я надеялся, что полковник Тарасов вот-вот приедет. Но, очевидно, у него какие-то важные дела. Гм… гм… Давайте начнем нашу работу.

Корреспонденты придвинулись к столику. Ветров раскрыл блокнот, достал из папки газетные вырезки, перелистал их.

— Можно начинать, товарищ ответственный секретарь. — Синчило положил руки на столик, пошевелил толстыми пальцами.

Дмитрий заметил на левом мизинце большой, аккуратно заостренный ноготь. «Вот чудак Синчило! Зачем он отрастил? Однако… «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Но сейчас же ему вспомнилась фраза, услышанная в вагоне: «Какой народ, какая жара?!» «Очевидно, Бобрышев был прав, когда так резко отзывался о новом начальстве».

Новый заместитель редактора был человеком средних лет. Его бугристый лоб значительно увеличивала лысина, хотя подполковник и пытался ее скрыть: он зачесывал волосы с затылка на темя и пышным чубом ловко спускал их на лоб. Когда подполковник поворачивался в профиль, становились заметны родинки, словно отполированные после бритья. Казалось, он только что пил воду, и капли не успели скатиться с его нижней губы и подбородка.

— Мне поручил редактор сделать критический обзор материалов, напечатанных в нашей газете, — услышал Дмитрий звонкий голос Ветрова и перевел взгляд на докладчика.

Ответственный секретарь говорил о том, что журналисты редакции работали на Курской дуге с таким же самозабвением, как в свое время на Дону и в Сталинграде. В числе лучших материалов он назвал статьи Гайдукова, Бобрышева, информации Грачева, отметил также талантливые рисунки Гуренко.

— Газета несет в войска идеи партии, — горячо говорил Ветров. — Она друг и советчик солдата, в короткий срок помогает ему в окопе пройти курс военной академии… Мы ищем пути к солдатскому сердцу и, как это ни странно, частенько забываем поговорить о нашей фронтовой поэзии. — Он поправил очки, с пафосом продекламировал:

Седлецкий зааплодировал.

— Подождите с аплодисментами, может быть, вам кое-что не понравится… — Ветров вытер носовым платком лоб, повысил голос. — Эти «железки строк» читатель фронтовой газеты обнаружит в стихах Дмитрия Солонько и Валентина Зайцева. — очень одаренного молодого поэта-бронебойщика. Семен Степанович Седлецкий разговор о поэзии встретил аплодисментами. Позволительно спросить, почему же он так долго не сдавал стихи Зайцева в набор? Семен Степанович упорно доказывал редактору, что они слабы с формальной стороны и к тому же в стихах мало искренности.

— Седлецкий бездушно отнесся к стихам Зайцева, — с места сказал Солонько. — Пусть он выступит и объяснит.

— Я выступлю, — перебил Седлецкий Дмитрия, — и как бы не пришлось вам краснеть, товарищ Солонько.