Солонько садится за письмо. Бобрышев, прислонясь к двери и раскуривая трубку, говорит:

— Освобождается Украина!

Вера Жданова подбрасывает в огонь березовые поленья. В железной печке потрескивает сухая кора. Теплушка озарена красноватым светом.

— Как ни топи дровами, все-таки прохладно. Уголька бы достать, — разглаживая утюгом платье, ежится Наташа Руденко и вдруг испуганно восклицает: — Ой, сожгла воротник! Чуть-чуть притронулась утюгом, а он… Как же быть?.. А меня полковник так просил выступить. Выступать в гимнастерке?

— До вечера еще далеко, все поправимо.

— Где взять кружево?

— Кажется, у меня есть, — Вера принялась перетряхивать свой чемодан и вскоре нашла кружево. — Смотри, тебе повезло!

— Но я совершенно отвыкла гладить тонкие вещи, боюсь, снова испорчу.

— Это я виновата, не предупредила тебя, что утюг очень горячий. Когда поезд стоял, здесь была целая компания: Грачев, Гайдуков, Седлецкий… Попросили разгладить гимнастерки.

— А Седлецкий, как всегда, улыбался и приговаривал: «Спасибо, золото», «спасибо, солнышко», — усмехнулась Наташа. — Знаешь, не терплю я его. Мне кажется, он говорит одно, а думает другое…

— Я мало знаю Седлецкого. Но мне кажется, ты к нему придираешься… Он все-таки поэт!

— Одно слово — поэт, поэт… Ты довоенные его стихи читала?

— Кое-что читала.

— И запомнила?

Вера задумалась.

— Вот видишь, — продолжала Наташа, — ты не можешь вспомнить ни одной строчки.

Паровоз дал три гудка и остановился.

— Сигнал на обед, — заметила Вера.

Подруги отодвинули дверь и выглянули из теплушки. К вагону, приспособленному под столовую, уже спешили сотрудники редакции, играя в снежки и перебрасываясь шутками. Грачев с Гайдуковым, заметив девушек, остановились. Александр, поклонившись Наташе, сказал:

— Мы с нетерпением ждем вечера.

— Прыгайте, Вера, я подхвачу вас, — крикнул Гайдуков, протягивая вперед руки.

Но Вера не двигалась с места. Она искала взглядом Солонько: «Где же он? Что с ним? Почему его не видно?»

— Вера, ну какая же ты медлительная, — стряхивая с юбки снег, говорила внизу Наташа.

— Прыгайте, — настаивал Гайдуков.

— Я не хочу обедать, буду только ужинать, — сказала Вера, скрываясь в теплушке.

Задвинув дверь, она берет топор, колет полено на тонкие лучинки, потом старательно дует на угли. Летят искры. В печке вспыхивает яркий огонь. Вера слышит чьи-то быстрые шаги. Кто-то спешит к теплушке. «Не Наташа ли? Вот уже трогается поезд. Как бы еще не отстала!»

— Откройте, пожалуйста!

Вера отодвигает дверь, и капитан Седлецкий, едва не сорвавшись под откос, с трудом вскакивает в теплушку.

— Я принес вам сборник своих стихотворений…

— За подарок спасибо, — сказала Вера, раскрывая книгу.

— Не читайте при мне моих стихотворений. — Приблизившись к ней, он закрыл книгу. — Я себя неловко чувствую. И прошу вас, не давайте читать Наташе. Она славная девушка, но к моим стихам относится предвзято, многого по молодости лет не понимает. Знаете, Вера, я тот, кто никогда не выбирал «путь протоптанней и легче».

— Вы любите Маяковского?

— Я видел его, разговаривал с ним…

— Вы счастливый! Завидую вам. И еще одному человеку в нашей редакции.

— Кому?

— Майору Солонько. Он даже свои стихи читал Маяковскому.

— А-а… Да… Возможно. Он вам рассказывал?

— Нет… Случайно узнала… Еще на Дону, в степи, как-то к нам в редакционную машину сел один полковник, Герой Советского Союза. Оказывается — школьный товарищ майора. Они ехали и все вспоминали о Харькове, о том, как ходили в гостиницу «Красную» читать свои стихи Маяковскому…

— А как вы познакомились с Солонько? — перебил Седлецкий. — Вы, кажется, считаете его своим спасителем? — Последнее слово он произнес с особым ударением.

— Да-а… — грустно вздохнула Вера. — Было нечто в этом роде… — Она задумчиво смотрела в открытую дверцу чугунной печурки, где плясали языки пламени.

Седлецкий молчал, ожидая. Вера не спеша начала свой рассказ. Она говорила, не отрывая взгляда от огня, точно рассказывала не Седлецкому, а пламени.

— Гроза ночью разыгралась. Гром гремит… И канонада — точно гром. Говорили, будто Красная Армия освободила Муром. А бой почему-то не затихал, а, наоборот, все приближался. И странно, и тревожно… — Вера нагнулась и, собрав на полу куски березовой коры, бросила их в печь. — Потом хлынул ливень. Стало темно-темно. К дому подъехали машины. Входит отец, секретарь райкома и какой-то седой военный. Плащ-палатка на нем вся почернела от дождя… Это был генерал Курбатов.

— Герой Сталинграда. Я знаком с ним… — заметил Седлецкий.

— Я нагрела чай, — продолжала Вера, не обратив внимания на замечание Седлецкого. — Входит дежурный, докладывает генералу — майор к нему какой-то. «Скажи, пусть заходит…» Увидел майора, заулыбался, пошел навстречу. И к нам: «Майор Солонько, корреспондент фронтовой газеты. Мы с ним старые друзья. Знакомьтесь!»

Вера зажмурила глаза. Седлецкий осторожно коснулся ее руки. Вера точно не заметила этого движения, спокойно убрала руку и продолжала:

— Отец строго наказал: не задерживаться в пути до самого Нового Оскола. А мы все же с матерью заехали к знакомым в Нежиголь.

— Знакомые места, я там воевал, — вставил Седлецкий.

— У Краснополянского леса, — вела свой рассказ Вера, — вдруг самолеты. Кучер глянул: «Немец!» — давай погонять лошадей. Один фриц отделился — и к нам. Кучер соскочил с козел, побежал к дубу. Мы с мамой бросились в канаву. Кругом взрывы, земля содрогается. Кажется, будто пьешь что-то кислое, так противен стал воздух. Мама силится встать и не может… — Вера закрыла лицо рукой и замолчала. Плечи ее вздрогнули.

— Это очень тяжело… Похоронить мать в воронке… Я понимаю вас… — с участием вздохнул Седлецкий и, выждав, пока она успокоится, взволнованно спросил: — А что же потом?

— Я заблудилась в лесу, вышла на поляну и услышала шум грузовика. Из-за деревьев выскочила полуторка и остановилась возле речки.

— И вы встретились с майором Солонько?

— Да, а потом была переправа у Коротояка… Сотни машин! Кругом толпы беженцев. Вверху — пикировщики, черные кресты на крыльях. Наш грузовик стоит на дамбе. Рвутся бомбы. А чтобы еще больше посеять панику, сбрасывают вместе с бомбами рельсы, пустые бочки. Вой, свист такой, что ушам больно. Я хочу бежать вниз, к Дону. Майор Солонько хватает меня за руку: «Спокойно, в дамбу им попасть не так просто». За Доном поделился со мной сухарем и сказал: «Теперь мы простимся, наши дороги расходятся… Впрочем, если хотите, я поговорю с редактором газеты, может быть, он найдет вам работу».

— Если не ошибаюсь, редакция находилась тогда за Балашовом, в плодоовощном совхозе? — заметил Седлецкий.

— Да… Полковник Тарасов очень хорошо отнесся ко мне. Предложил освоить линотип… «Нам линотипистка требуется», — сказал.

— У вас большие успехи, вы за короткое время изучили сложную, умную машину, — похвалил Седлецкий. — Дайте, я пожму вашу руку.

— Зачем? — Вера настороженно подняла брови.

Седлецкий поймал ее руку.

— Я люблю вас! Не могу больше скрывать…

Он пытался обнять девушку, но она отстранила его.

— Я вас так люблю, — быстро заговорил он. — Ответьте, могу ли я надеяться? Совсем недавно вы так сердечно встретили меня…

Вера вспомнила, с каким волнением выбегала навстречу каждой машине, когда возвращались корреспонденты в редакционный поезд после сталинградской победы. Как она ждала Дмитрия! Ведь она его любит! А он даже не подозревает этого.. Едва раздался сигнал грузовика, она первой выпрыгнула из вагона, побежала на дорогу. За ней поспешил художник Гуренко. Догнав ее, капитан лукаво улыбнулся:

— По вашему торопливому бегу я догадываюсь, что едет один мой хороший приятель. — Но вдруг Гуренко остановился и разочарованно произнес: — Да это ж не Солонько, а Седлецкий…