— Ты откуда? — в один голос спросили Седлецкий и Гайдуков.

— Из боя… Должен вам доложить: наши модернизованные пушки — это штучки! Двадцать выстрелов в минуту. — И возбужденно продолжал: — Противотанковая бригада отбила четыре атаки «тигров» и «пантер». Пять часов — шквал огня. Сейчас истребителей перебрасывают на новое направление. На фланге одной дивизии отчаянное положение. — Грачев поспешно полез в планшетку. — Виктор, передай в редакцию материал. Я писал на ходу, сам понимаешь… Ты прочти его и отредактируй. В нем есть опыт борьбы с танками противника.

— Это очень важно!

— Возьми. — Грачев вырвал листок из записной книжки. — Каракули, но ты разберешь. Сделай на подверстку заметку. Повар и водитель машины спасли пушку. Интересно! К Димке Солонько тебе не добраться, Бобрышева не разыскать. Мой совет: загляни на корпусной ПСД[3], а потом в редакции дивизионных газет, ребята могут и туда передать пакеты. Ну, братцы-сталинградцы, простимся, а то еще машины пройдут, бригаду потеряю.

— Я тоже еду! — Седлецкий вышел на дорогу, поднял руку. — Буду добираться к пехотинцам. Мне здесь каждый кустик знаком.

— По-глупому не лезьте, — напутствовал товарищей Гайдуков, — ну, а там, где надо…

— Не будем трусами! — добавил Седлецкий и вместе с Грачевым вскочил на попутную машину.

Грузовик с пушкой на прицепе потонули в пыли. Растроганный Виктор долго стоял у дороги. Ковинько сорвал во ржи василек, нерешительно спросил:

— Будем ехать, товарищ майор?

— Да, ехать, — проронил Гайдуков.

Он думал: «Орел, Сашка! И Седлецкий хорош, напрасно на него так нападали, храбрый товарищ. Пошел в огонь не дрогнув».

В полдень «тигры» вклинились в оборону гвардейского корпуса. Под прикрытием истребителей шестьдесят пикировщиков семь раз бомбили роту Бунчука. Дымились разбитые блиндажи, торчали колья с обрывками колючей проволоки, на убитых тлели гимнастерки, и на дне глубоких воронок пенилась ржавая вода.

Юнкерсы разбомбили мощные минные поля, и пехота врага, поддержанная тяжелыми танками, ворвалась в передовые траншеи.

Бунчук собрал в кулак поредевшую роту и немедленно перешел в контратаку.

— Сталинградцы, броском вперед! — крикнул Сотников и первым поднялся в атаку.

Тихон не отставал от Сотникова. В почерневшей от пота гимнастерке Сотников увлек за собой гвардейцев. Натиск пехоты поддержали артиллеристы и бронебойщики. Рота Бунчука, выбив фашистов из двух больших окопов, продолжала продвигаться. «Тигры», попав под сильный артиллерийский огонь, попятились и, подставляя орудиям лобовую броню, отошли задним ходом.

Покинув укрытие, гвардейцы стремительно приблизились к траншее и, когда до нее осталось метров пятнадцать, бросили гранаты.

«Появляйся в дыму под разрывы своих гранат», — мелькнула у Тихона мысль.

Ветер не успел рассеять дымки, как Тихон уже прыгнул в траншею. Раненый эсэсовец кинул ему под ноги гранату. Но Тихон успел выбросить ее из окопа. Короткой очередью он добил фашиста.

Тихон осторожно продвигался по траншее. К нему на помощь подоспел Шатанков. Сотников прикрывал их. Он сверху простреливал траншею.

«Молодцы, ворвались!» — Бунчук опустил бинокль и снова на дне окопа прижал к уху телефонную трубку.

— Что? Сколько трупов? Не считал… А трудно? Нелегко… Подкрепление? Пока не прошу… Что? Воевать немного научился…

— Слушай, Бунчук, — говорил в ответ комбат, — ты не зарывайся, изматывай противника и отходи за ручей. Это приказ Федотова. Понял?

«Где-то на фланге фашисты обошли нас», — решил Бунчук. Он услышал стой и склонился над раненым.

— Пей, жив будешь. Сейчас санитара позову. — И комроты поднес к губам солдата флягу.

Водка обожгла губы и, как показалось Селиверстову, вернула силы. Он даже попробовал глубоко вздохнуть, но в груди так закололо, что он заскрипел зубами и выругался.

«Почему не идут санитары? — Иван снова вспомнил о брате и встревожился. — Жив ли Тихон?»

Селиверстов был уверен: если он ухватится за корневище, то встанет, выглянет из окопа. Иван тянулся к сухому корневищу. Он царапал ногтями стенку окопа. Рука устала и повисла, как плеть.

— Ты сиди смирно, не рвись, — посоветовал Бунчук.

Солнечный луч выскользнул из-за облака, осветил дно окопа. «Мне здесь хорошо. Тепло… — продолжал думать Иван. — Отлежусь немного и встану», — но мысли путались, исчезали.

— Пить! — просил Селиверстов, впадая в забытье.

Он очнулся у родника. Было приятно лежать на сырой траве. Кто-то обильно смочил ему голову. Капли текли по губам, по подбородку, он и на груди ощущал их холодные, щекочущие шарики. У его ног, прислонясь к дубку, сидел солдат с забинтованной головой и, заикаясь, тянул:

— Сл-лу-хай, сестр-тричко, не зна-аю, як тебе звати, чи Маня, чи Галя, дай мені сп-пиртику.

Высокая трава мешала Селиверстову разглядеть лицо санитарки. Он видел рыжие косички, туго стянутые потрепанными красными ленточками.

«Девчонка, что ли? Проворная… Кому-то перевязку делает. А я живу, назло всем осколкам, — Иван приподнял голову, обрадовался: — Вроде силенка возвращается».

Близко разорвалась мина. В кустах затрещало, засвистело. В родник посыпались комья земли.

«Эге, сюда достает… Родник? Да здесь до переднего края гранату добросишь. Фу, черт, дым противный… Кислятина какая», — Иван с трудом повернулся на бок.

Селиверстов заметил в руках у соседа флягу. Тот, не обращая внимания на обстрел, вынул из мешочка алюминиевый стаканчик и, ни капли не пролив, наполнил его до краев.

— Ну, будьмо! — И, не повернув головы, через плечо большим пальцем указал на Селиверстова. — Сест-тричко, дать, чи він гот-тов?

«Готов»? Это слово испугало Ивана. Он приподнялся, тяжело охнул. Боль в груди мгновенно усилилась. К нему подползла санитарка.

— Миленький, не надо вставать, я тебе перевязку сделала, жить будешь!

— Спасибо… Как тебя зовут?

— Марусей, а наши санитары называют просто Рыжиком. — Она слегка улыбнулась.

— Нехорошо они поступают, так кота можно назвать, — с обидой, как бы заступаясь за нее, сказал Иван.

— Рыжик? Съедобный гриб! — Она снова слегка улыбнулась. — Миленький, давай эвакуироваться. — Маруся вплотную придвинулась к Селиверстову, взвалила его к себе на спину, поползла.

Солдат-заика не отставал от них и, когда санитарка выбивалась из сил, помогал ей.

Маруся, втащив Селиверстова в окоп, старалась отдышаться. Даже пыль не могла потушить на ее щеках ярких веснушек. Лицо у девушки было продолговатое, некрасивое. Но глаза васильковые, нежные. В косичках запутались колючки. Иван смотрел на Марусины руки, исцарапанные осколками, и усиленно моргал. Глаза наполнились слезами.

— Тебе больно? Сейчас поползем, миленький. Ты не волнуйся, врачи спасут.

— Я не о том… Хорошие люди мучаются на войне… Ты хорошая и все под огнем.

— Я привыкла, миленький, сегодня сорок раненых вынесла с поля боя. И все с оружием.

— Сорок? — переспросил Иван и подумал: «Если в живых останусь, никогда ее не забуду».

В эту минуту ему очень жаль было рыжую веснушчатую девушку. После короткой передышки они поползли вдоль окопа. За изгибом открылась пепельная лощинка. Иван узнал разбитые позиции минометной роты. Только кое-где на бугристых скатах желтел львиный зев да одиноко гнулась на ветру дикая гвоздика.

В обугленных кустах валялись искалеченные стволы минометов. Взрывная волна бросила в ручей опорные плиты, и они казались черепахами.

«Фур-фур-фур!» — гранаты с белыми деревянными ручками разорвались в обугленных кустах.

— Фашисты близко, брось меня, уходи, Марусенька, — просил Иван.

— Сест-тричко, відповзай з ним… Я прикрию…

Контуженый солдат поднял с земли винтовку. Он зарядил ее и неожиданно вскинул. Щелкнул выстрел. С бугра скатилась черная каска. Солдат еще выстрелил с колена, но силы изменили ему. Он выронил винтовку.