— Как вы живете? — ни к селу ни к городу спросил Сабуров.
— Ничего, — ответила девушка и, улыбнувшись, села. — А вы?
— Тоже ничего.
— Что ничего? Прекрасно, — бодро подхватил Масленников. — Прекрасно живём. Вот видите, как у нас... — Он гордо развёл руками, как будто всё окружающее действительно свидетельствовало об их прекрасной и комфортабельной жизни.
— Значит, это вы у нас вывозили раненых? — спросил Сабуров.
— Первый день не я, а эти дня я...
— Всего сто восемь человек вывезено?
— Да, с теми, что в первый день. А я девяносто.
— Веского на переправе не выкупали?
— Нет, — и она улыбнулась, очевидно при воспоминании о том, как выкупалась сама, — никого... Только вечером с самолёта вас обстреляли на плоту. Четверых убили.
— Моих?
— Нет, не ваших.
— Вы тогда так исчезли...
— Да, я забыла вас поблагодарить.
— Я не к тому.
— Я знаю. Ну, всё равно, спасибо.
— Вы когда обратно? — спросил Сабуров.
— Придётся до вечера ждать. Я опоздала, сейчас уже светло.
— Да, когда светло, от нас в тыл не проберёшься, это верно. Ничего, вы отдохните тут.
— Да, я сейчас пойду отдохну, там мои санитары уже легли, они две ночи не спали, — сказала девушка, приподнимаясь.
— Нет, куда вы, куда вы? Вы тут отдохните. Мы сейчас уйдём с лейтенантом, а вы лягте тут и отдохните.
— А я вам не помешаю?
По тому, как это было сказано, Сабуров почувствовал, что она безумно устала и что койка, на которую она могла лечь и укрыться, представлялась ей почти чудом.
— Нет, что вы, — успокоил он.
— Тогда хорошо, я отдохну, — просто сказала девушка..
— Только вы сначала покушайте.
— Хорошо, спасибо.
— Петя, — крикнул Сабуров, — принеси что-нибудь покушать!..
— Так вот же, — показал, появляясь, Петя, — стоит у вас, товарищ капитан, сковородка.
— Ах, верно... — Сабуров пододвинул сковородку девушке.
— А вы?
— Мы тёзке.
Сабуров отвинтил пробку лежавшей на столе немецкой фляги и вылил себе и Масленникову в снарядные головки, или, как их называли между собой, «фугасники». Они последнее время всё чаще заменяли стопки и стаканы.
— Вы пьёте? — спросил он.
— Когда устану, пью, — сказала она, — только половину...
Он налил ей, и она выпила вместе с ними, спокойно, не морщась, как послушный ребёнок пьёт лекарство.
— А вы песни не поёте? — ни с того ни с сего спросил Масленников.
— Пела когда-то под гитару.
— А гитара, наверное, дома у кровати висит, с бантом? — не унимался Масленников.
— С бантом, — подтвердила девушка. — Только теперь её нет... Я ведь здешняя, — добавила она.
Это слово «здешняя» было понятно всем троим в одном, определённом смысле: раз здешняя, значит, всё сгорело и ничего больше нет...
— Ну, не перестали ещё бояться? Помните наш разговор?
— А я никогда не перестану. Я ведь вам сказала, почему я боюсь, так отчего же я могу перестать? Я не перестану... Я думала, что уже вас не встречу, — помолчав, добавила она.
— А я, наоборот, — сказал Сабуров, — был уверен, что вас встречу когда-нибудь.
— Почему?
— Я замечал, как-то так выходит, что на войне редко встречаешься с людьми по одному разу. Вы где жили, далеко отсюда?
— Нет, не далеко. Если по этой улице идти направо, то третий квартал...
— Значит, теперь уже у немцев?
— Да.
— Аня, Аня... — вдруг припоминая, произнёс Сабуров. — А вы знаете, Аня, я вас сейчас, может быть, совсем удивлю. А впрочем, не знаю, может быть, и нет.
Он ещё не был уверен, удивит ли её в самом деле, но ему почему-то показалось, что если случилось одно совпадение и именно эта девушка, которую он вытащил из воды, вывозит теперь от него раненых, то почему бы не случиться и другому совпадению.
— Чем удивите?
— Ваша фамилия Клименко? — спросил Сабуров.
— Да.
— Наверное, удивлю и даже обрадую. Я видел вашу мать.
— Маму? Где?
— На том берегу, в Эльтоне, — сказал Сабуров. — И отец ваш где-то здесь в городе, да?
— Да, — ответила Аня.
— Я видел вашу мать в Эльтоне девять дней назад, как раз в то утро, когда мы вместе с вами Волгу переплывали. Только тогда я не знал вашего имени и потому не сказал.
— Что она, что с ней? — торопливо спросила Аня.
— Ничего, она пришла пешком в Эльтон, и я с ней разговаривал. Она сказала, что её разлучила с вами бомбёжка.
— Да, она была дома, а я нет. Как она?
— Хорошо, — солгал Сабуров. — Дошла до Эльтона.
— Где вы её видели? Как узнать, где она?
— Не знаю. Я её видел в Эльтоне, просто на улице. По-моему, она в тот день только что пришла туда.
— Ну, какая она, какая? — расспрашивала Аня. — Очень замученная?
— Немножко...
— Главное, что живая.
— Вот и она мне о вас что-то вроде этого сказала: «Главное, чтобы живая», — улыбнулся Сабуров.
— Это в самом деле сейчас главное.
Девушка положила руки на стол и опустила на них голову. Ей хотелось ещё и ещё расспрашивать Сабурова о матери, но что ещё мог добавить он, видевший мать каких-нибудь две минуты.
— Вы ложитесь, — предложил Сабуров. — Ложитесь на мой диван. Я сейчас ухожу и до вечера не буду. Я вас разбужу, когда вам надо будет идти.
— Я сама проснусь, — уверенно сказала она, потом, подойдя к дивану, села на него и, по-детски раскачавшись на пружинах, с удивлением заметила: — Ой, мягко, я давно на таком не спала.
— У нас тут ещё не то будет, — сказал Масленников. — Я ещё два кожаных кресла приглядел среди развалин, немножко починить, и будет как в салон-вагоне.
— А гитары среди ваших развалин нет?
— Пет.
— Жаль. А бы вам сыграла.
— Ничего, вы же к нам не последний раз...
— Наверное, не последний...
— Так я ещё найду гитару. Разрешите идти в первую роту? — сказал Масленников, старательно, более чем обычно, вытягиваясь перед Сабуровым.
— Идите. Я тоже скоро к вам приду.
Масленников вышел.
— Он кто у вас? — спросила девушка.
— Начальник штаба.
— Он у вас тоже хороший.
— Почему тоже?
— Тоже, как вы, — сказала она. — То есть не совсем, как вы, он, как я... то есть я не то — не хороший, как я... а я... — Она запуталась, смутилась, потом улыбнулась. — Я хочу сказать, что он, как я, тоже ещё молодой совсем, а вы уже взрослый, — вот что я хотела сказать.
— Вы уже меня вовсе в старики записали, — покачал головой Сабуров.
— Нет, почему в старики? — серьёзно сказала она. — Я просто вижу, что вы взрослый, а мы ещё нет. Вы уже, наверное, много пережили в жизни, ведь верно?
— Не знаю, может быть... Пожалуй, да... — нерешительно согласился Сабуров.
— А я — нет. Мне даже и вспоминать почти нечего. Только иногда Сталинград вспоминаю, какой он был. Вы никогда раньше не бывали в нем?
— Нет.
— Он был очень красивый. Я знаю — наверное, Москва красивее, но мне почему-то всегда казалось, что он самый красивый. Может, оттого, что я тут родилась. Очень жалко, — вдруг с силой сказала она, — очень жалко... Так жалко, вы представить себе не можете. Мама не плакала, когда с вами говорила?
— Нет.
— Она знаете какая... Она, если что-нибудь, пустяк какой-нибудь — тарелку разобьёт, — заплачет, а когда что-нибудь в самом деле страшное, она не плачет, молчит, даже ничего не говорит.
— А как ваш отец?
— Не знаю. Он на ту сторону не ушёл. Он мне сказал: «Я не уйду из Сталинграда». Он и не ушёл, я знаю. Они у меня оба хорошие. Когда я домой пришла и сказала, что ухожу в армию, а у нас только три дня как Миша — старший брат — погиб, я думала, что они спорить будут... А они ничего, сказали: «Иди». И всё... Хорошо, все понимают, — добавила она с детской непосредственностью представления о родителях, как о людях, обычно не понимающих самых простых вещей.