В третью ночь он услышал вещи, о которых не имел понятия и сам, но имена, фигурировавшие в повествовании мертвеца, были ему хорошо известны. О Господи, если бы у него был шанс выбраться отсюда, он бы уж разобрался со всеми этими проходимцами! Он бы навел порядок! Сам того не замечая, Аннучи начал воспринимать ночные монологи покойного как нечто само собой разумеющееся.

Затем начался кошмар. В четвертую ночь ему привиделось, что компаньон встал, бродил по пещере, ворочал камни и тихо бормотал что-то, а потом даже коснулся щеки ученого своими заледеневшими пальцами и зычно захохотал. Аннучи дико закричал и ничего уж больше не помнил.

Через несколько часов он был найден группой спасателей, которые четыре дня не покладая рук разбирали завал и, что самое интересное, собирались уже отказаться от поисков, потеряв надежду, когда услышали нечеловеческий крик Аннучи и перекрывающий его чей-то хохот. Оказалось, что они находились уже всего-то в паре метров от пещерной залы. Так казалось бы злой мертвец спас своего бывшего работодателя.

Думаю, вы догадались, почему мне вдруг вспомнилась эта история. Информации, что лежащий в моей – запертой! – палате холодный незнакомец умер не от чахотки, было почему-то недостаточно для моего успокоения. Вообще, надо постараться, чтобы заразиться чахоткой от усопшего! Ясно одно – какова бы ни была причина его смерти, уринотерапия оказалась бессильной. Или он умер как раз от переизбытка таковой? В таком случае мое положение еще более усложнялось.

Как бы там ни было, а такое соседство нельзя было назвать приятным. Не скажу, что отношусь к покойникам предвзято или излишне эмоционально, но само осознание того, что он лежит здесь, а пути отхода перекрыты, распаляло воображение. Подумать только! От свободы меня отделяет лишь забранное решеткой окно да пара метров расстояния до земли, а я вынужден сидеть здесь голодным – кстати, почему до сих пор не принесли ничего поесть? – и надеяться, что труп не начнет читать мне нотаций, как в случае со злосчастным Аннучи! И что это, вообще, за практика, живых с мертвыми селить? Мало мне того, что я застрял черт знает где? Там, дома, меня уж скоро хватятся, но ничего не смогут сделать. Короче, как и вначале, вся надежда на профессора Райхеля.

И где же, в самом деле, завтрак? Ведь какой-то же паек мне причитается?! Или они там хотят, чтобы я присоединился к своему соседу?

Тут вновь раздались шаркающие неторопливые шаги в коридоре и вскоре показалась Герасимовна, выполнявшая здесь, видимо, всю ту работу, которой не обучают в училищах, попросту – черную. В руках ее была оловянная чашка с кашей, а вернее сказать – запаренным дробленым зерном, и стакан остывшего слабо-коричневого напитка, должно быть – местного чаю. Расстояние между прутьями решетки было достаточно большим, и старухе не пришлось отмыкать тяжелый замок, чтобы передать мне съестное. На мой вопрос, как долго мне еще ждать вызова, Герасимовна, получившая, видимо, инструкции на мой счет, ничего не ответила. Моя неуклюжая попытка пошутить по поводу ее тяжелой доли также не вызвала никакой реакции, и я, убедившись, что разговорить Герасимовну мне не удастся, отступился.

Каша была пригоревшей и горькой на вкус, но я, испытывая волчий голод, не отступивший даже перед лицом моего отчаянного положения, проглотил все до крошки, запив бурду теплой жидкостью из стакана. Насытить меня это не могло, но было все же лучше, чем ничего. Через пару лет продовольственное положение в этой местности станет еще хуже, и тогда уж заточенным здесь несчастным сумасшедшим не придется рассчитывать даже на это. Плохо, что для мертвого моего соседа ничего не принесли – вторая пайка пришлась бы мне кстати.

Постепенно я стал привыкать к наличию мертвеца на соседней койке, и пару раз даже обратился к нему, жалуясь на свою судьбу, проклятую истеричную девку-Алеянц и вонючую Полину Владимировну. Опасаться, что остывший человек предаст меня и тем самым усугубит мои муки, не приходилось. Потом я усовестился своего поведения (в конце концов, ему повезло еще меньше, чем мне) и оставил его в покое.

Жизнь выкидывает порой удивительные штуки, и в совпадения, время от времени случающиеся в ней, никто никогда не смог бы поверить. Ну, как велики, скажем, ваши шансы столкнуться с бывшим одноклассником на улице мексиканской столицы или узнать в уличном попрошайке своего внебрачного сына? Вот и мне пришлось подивиться парочке таких совпадений, но об этом дальше.

От нечего делать я приподнял укрывающее покойника покрывало и посмотрел на его тощее, неестественно скрюченное тело. Человеку могло быть лет пятьдесят или около того, во всяком случае, он так выглядел. Жизнь, похоже, изрядно помотала его по своим буреломам, о чем ясно свидетельствовали многочисленные рваные шрамы на его конечностях, спине и даже лбу, и кахектичное телосложение. Выражение лица у покойника было настороженным, словно и после смерти он боялся чего-то и был начеку. Быть может, ему пришлось побывать и под пытками, иначе откуда у него это бурое, словно выжженное тавро на внутренней поверхности плеча? Неизвестный мне символ в виде соединенных линиями двух ромбов, могущий означать, например, принадлежность к какой-то, бытовавшей в это время, касте заключенных или же просто быть плодом издевательств. Символ был выжжен в скрытом от любопытных глаз месте, и лишь неестественная поза усопшего, о которой я уже упоминал, дала мне возможность рассмотреть его. У меня возникло смутное ощущение, что где-то я уже мог видеть этот знак, но, как ни копался я в кладовых памяти, таки не смог вспомнить, когда и где именно. Тем не менее, два связанных линиями ромба были мне странным образом знакомы.

Умерший был в одних трусах, одежду же его, убогую и изрядно поношенную, я нашел в полотняном мешке в ногах трупа, куда без зазрения совести заглянул, рассудив, что любопытство мое покойному не повредит, а обирать его я не собираюсь. Помимо штанов, тужурки и стоптанных ботинок, я обнаружил в мешке коробку спичек, кисет с самосадом и обрывок газеты, используемой, по всей видимости, для сооружения папирос, именуемых в народе «козьей ножкой». Судя по всему, финансовое и социальное положение умершего оставляло желать лучшего. Я положил все обратно в мешок и снова закрыл тело покрывалом. Ничего примечательного, кроме, пожалуй, странного клейма, в мертвеце не было.

Часов в палате, само собой, не обнаружилось, так что о времени я мог догадываться лишь приблизительно. Во второй половине дня старая Герасимовна вновь навестила меня, принеся какой-то серый несвежий суп в глубокой, заполненной лишь на треть, миске, кусок такого же серого липкого хлеба, какой мне уже приходилось едать в милиции, и стакан чуть теплого чаю, идентичного тому, что я получил на завтрак. Я попытался было дознаться, не забыла ли про меня Полина Владимировна (слишком уж долго длился ее обход!), однако на вопросы мои старуха вновь отвечать не пожелала, демонстративно их игнорируя. Я до конца уверился, что нахожусь под арестом и шансов на спасение не имею. Меня просто лишили всякого человеческого общества, и даже вчерашние изверги-медсестры вполне подошли бы мне сейчас в качестве собеседниц и, возможно, исповедников. Было тем тяжелее, что ни правил, ни нравов этой страны я не знал, а потому понятия не имел о том, как должен себя вести. Хотя, какие тут могут быть нравы?

День клонился к вечеру. Видимость в палате с каждой минутой становилась все хуже, а свет, как ни нажимал и ни дергал я выключатель на стене, не зажегся. Окно, как я определил еще утром, выходило на восток, а посему солнце, находящееся сейчас по другую сторону этого мрачного старого здания, посылало свои теплые вечерние лучи в чью-то чужую палату, не мою. Тени под кроватями сгустились, и тело на соседней койке выглядело все более зловеще. Почему они не забрали его отсюда? Неужели им не хватило целого дня, чтобы организовать транспорт? Еще немного, и труп начнет разлагаться, и тогда уж мне точно придется несладко. Я забрался с ногами на кровать и, словно гоголевский Хома Брут, стал ждать чего-то ужасного. К ночи, как известно, страхи обостряются, и бесчувственность с невосприимчивостью, отличающие нас при дневном свете, с наступлением темного времени суток уступают место тетушке-жути.