Когда я уже прошептал все известные мне молитвы и заклинания, уберегающие от мертвых и нечистой силы, и мне стало уже казаться, что покрывало на мертвеце зашевелилось, предвещая мистическую вакханалию, перед решеткой двери возникли два мужских силуэта. Еще через минуту зажегся электрический свет, включатель которого находился, как видно, снаружи, и в палату вошли двое санитаров с полотняными носилками, которые они развернули радом с койкой, где лежал покойник. На меня они никакого внимания не обращали и даже решетку оставили открытой. То ли их не предупредили, то ли им, занятым своей работой, было все равно, но небрежность их была налицо, хотя и неудивительна для общества без правил.

Сбросив покойного на носилки, санитары подняли их и, матерясь и пререкаясь друг с другом, понесли по коридору. Покрывало и полотняный мешок с вещами усопшего остались лежать на кровати.

Когда голоса их стихли, я осторожно выглянул из палаты, не сомневаясь, что увижу вездесущую старуху Герасимовну, которая, несомненно, обретается где-то поблизости. Халатность работников просто поражала: что могло быть сейчас проще, чем нейтрализовать старую, не ожидавшую нападения женщину и покинуть лечебницу?

Но старухи в коридоре не было. Не оказалось ее и в примыкающем к коридору переходе, куда я, дрожа от волнения, заглянул. Тогда я понял, что все будет зависеть только от моей ловкости и решительности.

Я действовал так, словно побег был заранее и в деталях продуман и даже отрепетирован. Быстро, насколько это было возможно, я натянул на себя штаны и тужурку покойного, которому они наверняка уж больше не понадобятся, и несколькими резкими движениями размял затекшие от долгого неподвижного сидения суставы. Найденные мною в мешке ботинки были слишком маленького размера, так что мне пришлось довольствоваться безобразными растоптанными тапками, оставленными кем-то для меня у кровати. По счастью, тапки были снабжены задниками, что значительно облегчало мне их носку. Согласитесь, что передвигаться по улице в шлепанцах было бы весьма проблематично.

Два коридора и лестничный пролет я преодолел быстро и без затруднений. Оказавшись в узком полутемном фойе, я остановился, чтобы обдумать свои дальнейшие шаги и не совершить непростительной ошибки. Стоило мне сейчас выбрать неверную дверь и наткнуться на кого-нибудь, как все мои старания пойдут насмарку – поднимется тревога и меня, несомненно, вернут в мою клетку. Я прислушался.

Из-за ближайшей ко мне двери раздавались голоса. В одном из них я, как мне показалось, узнал вызывающую содрогание фанатичную Полину Владимировну, дающую кому-то инструкции, которые я не смог разобрать. Итак, сюда соваться не следует.

Входная же дверь представляла, с моей точки зрения, еще большую опасность, ибо за ней, несомненно, размахивает топором утрешний дровосек и толпится всякий иной люд, большей частью недоброжелательный. Неужели ж у них нет черного хода?! Действовать надо было быстро, промедления я не мог себе позволить.

Совсем уж было собравшись принять независимый вид и выйти, как ни в чем не бывало, через главный вход, я вдруг услышал истошные вопли Герасимовны, исключительно резво для своего возраста поднимавшейся вслед за мной снизу. Смысл слов старой дамы я не смог разобрать, но этого и не требовалось, чтобы понять, что мое исчезновение обнаружено. Герасимовна топала и орала так, словно за ней гнались убийцы, и о том, чтобы незаметно покинуть лечебницу, не могло быть теперь и речи. Еще мгновение, и она будет здесь!

Беглым затравленным взглядом я обвел фойе и увидел незамеченную мною раньше нишу в самом дальнем и темном его конце, из которой, выбиваясь из-под неплотной занавески, торчало какое-то тряпье. Ее, должно быть, использовали как склад или хранилище. Ниша казалась забитой под завязку, и было совершенно неясно, найдется ли там достаточно свободного места для меня. Однако выхода не было – я метнулся в конец фойе и, с трудом протиснувшись-таки внутрь ниши, затаился в белье.

Я слышал, как поднятые по тревоге люди бегали по лестницам и кричали. Суматоха поднялась страшная, в больнице развилась столь активная деятельность по моей поимке, что я, съежившись, каждую секунду ожидал, что меня обнаружат. Случись это, меня, несомненно, подвергли бы экзекуции и, возможно, отправили на принудительные работы, но – о чудо! – никому не пришло в голову искать меня в куче слежалого затхлого белья, которое и в самом деле так воняло плесенью, что дух захватывало.

Постепенно суета сошла на нет и вокруг все стихло. Наверное, ответственные лица нашли другое решение вопроса, и от этого решения зависела, по сути, моя судьба. Они могли, разумеется, сообщить о моем бегстве в милицию, рискуя навлечь на себя гнев вышестоящих и обвинение в разгильдяйстве, но нельзя было исключать и той возможности, что они просто вычеркнули меня из списков пациентов и уничтожили документы, дабы не оставлять следов своей нерадивости. Я не знал, насколько важна была для них моя персона, как серьезно контролировалась здешняя документация и, что важнее, требовала ли спесивая Алеянц расправы надо мной. Почему Полина Владимировна не велела привести меня к себе, как обещала, и с какой стати дотошная и обязательная Герасимовна отлучилась при выносе трупа, дав мне тем самым возможность бежать? Вопросов было много, и ответы на них я вряд ли мог найти, сидя в набитой грязным бельем душной нише. Надо было выбираться.

Отодвинув полог, я еще некоторое время стоял, прислушиваясь, внутри своего убежища, при малейшем стороннем шорохе готовый юркнуть обратно. Однако тишина была такой, что у меня мелькнула мысль, не засада ли это? Но к чему им устраивать на меня засаду, если можно просто перерыть всю больницу и поставить все с ног на голову? Нет, скорее уж, мои преследователи поверили, что мне удалось покинуть лечебницу и скрыться. А это значит, что, если погоня и имеет место, то не внутри здания.

Приободрившись, я выбрался из ниши, пересек холл и уже через несколько секунд был на крыльце. Опасаясь выходить на середину двора, я прошел по бровке под самыми окнами, затем вдоль покосившегося забора и, прячась за сложенной прилежным дедом высокой поленницей, достиг ворот. Не потревожив завязанных веревкой жердевых створок, я скользнул в калитку и, обогнув угол больничной ограды, оказался на городской улице. Непосредственной за собой погони я не заметил, что, впрочем, было и не удивительно – стоял поздний вечер и вряд ли кто-то из работников лечебницы наблюдал из окна мои маневры.

Чем дальше я удалялся от отвратительного учреждения, тем увереннее себя чувствовал и тем спокойнее становилось у меня на душе. Несколько раз свернув, я шел теперь по обочине размытой дождем грунтовой дороги, проваливаясь время от времени в мягкую густую грязь, которой не замечал в сгустившейся темноте, и был почти счастлив. Задники моей обуви сослужили мне большую службу, и лишь один раз я чуть было не лишился одной из тапок, наступив в особенно глубокую рытвину, оставленную, должно быть, колесом телеги и засосавшую мою ногу едва ли не по колено. Выбравшись, я весело ругнулся и пошел дальше. Ни ночь, ни грязь, ни крепнущая прохлада не могли принести такого урона моему физическому и ментальному состоянию, как унылая больничная клетка, служащая одновременно покойницкой, и свирепые рожи товарища Пузанова и его сослуживцев, выместивших на мне свою «здоровую пролетарскую злость». Даже та мысль, что мне негде ночевать и нечем поддерживать силы, показалась мне не стоящей огорчения – ведь я на свободе и, несомненно, что-нибудь придумаю.

Окружающий меня город, который ко времени моего рождения станет довольно большим областным центром, насчитывал сейчас, должно быть, не более двух-трех десятков тысяч жителей, что объясняло наличие на всю округу лишь одной психиатрической лечебницы, да и то небольшой. Сейчас им здесь не до того – расширение будущего ГУЛага требует куда большего внимания властей и общественности!

Я совершенно не представлял себе, куда иду и что собираюсь делать, дорога просто вела меня меж засыпающих домов, а тонущие во мраке улицы никаких ассоциаций у меня не вызывали. Да и с чего бы? Бывать в этом городе мне случится лишь через пятьдесят с лишним лет, когда ни камня, ни доски от стоящих здесь сегодня ветхих лачуг не останется. Можно было, конечно, постучать в двери какого-нибудь дома и, словно в детской сказке про солдата, попросить каши из топора, но я воздержался от этого порыва, вспомнив также сказку про пряничную избушку и обитающую в ней злую колдунью. Случись в этом доме кто-то непредвиденный, и страх вновь оказаться в проклятой клетке станет реальностью.