— Надо же посмотреть, как Кирилл Андреевич будет сниматься Львом Николаевичем Толстым, — шутил он, выходя из лесу с главным агрономом Сергеем Сергеевичем Сметаниным. — Да и неплохо взглянуть на живого американца. Я ведь когда-то их видел тысячами…

Разговаривая так, Стекольников замедлил шаги, не желая мешать съемке.

Кирилл Андреевич позировал отлично. Тейнер, сделав несколько снимков, сменил аппарат.

— Теперь идите на меня, — командовал Тейнер. — Боже вас упаси, Кирилл Андреевич, не утирайте со лба пот и не смотрите в аппарат!

Тейнер завел пружину небольшого киноаппарата, присел и, нацелившись, приникнув к видоискателю, медленно повел аппарат за косящим Кириллом Андреевичем Тудоевым.

— Теперь последнее. Теперь крупно. Только одна голова во весь экран.

Тейнер подбежал к Кириллу Андреевичу и сказал:

— Сейчас вы устали. Сейчас вы вытираете рукой пот…

Старик оказался хорошим артистом, и Тейнер громко выражал свое восхищение:

— Да, да! Это прекрасно! Это так неожиданно. Это так естественно!

— Не знаю, насколько естественно и неожиданно то, что сейчас снял Джон Тейнер, — поделился Стекольников своими мыслями с главным агрономом, — но мне кажется, продолжение этой съемки будет куда неожиданнее для Тейнера, если мне не изменяет память и слух.

— А что такое, Федор Петрович? — спросил Сметанин.

— Если мне не изменяет память и слух, — повторил Стекольников, — то я должен напомнить избитую полуправду о том, что мир не так велик. Мы с ним встречались на Эльбе. Он был тогда переводчиком. Даже не верится…

— Скажите, как бывает, Федор Петрович! А вдруг это не он? Мало ли схожих лиц.

— Но голос? Суетливость?.. И короткие пальцы. Нет, это он, Сергей Сергеевич. Это он.

— Может быть, подойти ближе, Федор Петрович?

— Нет, зачем же? Не надо. Потом… Только вы, Сергей Сергеевич, пока не делитесь этим ни с кем… Может быть, я и в самом деле ошибаюсь… Мало ли бывает похожих людей.

— Вот именно… И вообще надо ли вам, следует ли его узнавать? Ведь вы как-никак… Хотя, конечно, ничего особенного в этом нет, но все же…

Стекольников, не скрывая улыбки, заглянул в маленькие серые глазки Сметанина, сказал:

— Вы очень тонкий и чрезвычайно дальновидней стратег.

Главный агроном скромно потупился.

— Не похвалюсь, Федор Петрович, но бдительность всегда была свойственна мне. Даже когда я еще не был кандидатом в члены КПСС. И если бы я был на месте Тудоева, я ни за что бы не согласился сниматься босиком и с косой, когда у нас такая техника, — Сметанин сделал широкий жест рукой, как бы показывая огромность зеленого пространства, где машины косили, гребли и метали в стога сено.

Стекольников еще раз дружески улыбнулся и направился в лес.

Наверно за всю свою многолетнюю историю Бахруши не запечатлевались так подробно на пленку, как за эти несколько дней, Тейнер, не зная устали, фотографировал все. И дом правления колхоза. И слесарей за работой. Огородные гряды. Свиней в луже. Старые избы. Новые строения на Ленивом увале.

Старуха Тудоиха еле успевала переодеваться. Она снималась и в новом городском костюме, в котором выступала по телевидению, рассказывая свои были-небыли. Она снималась и в старинной одежде — пряхой. Снималась и на завалинке возле своего дома… А ненасытный Тейнер искал новые сюжеты.

Чувствуя себя необыкновенно свободно, быстро сводя знакомства с колхозниками благодаря знанию языка и завидному умению усваивать новые слова, Тейнер всех удивлял своей энергией. У него находилось время отвечать на вопросы, которые задавали ему об Америке. И, судя по этим ответам, он вовсе не превозносил американский образ жизни и не козырял многими несомненными достижениями Америки, а даже наоборот, он иногда выглядел нашим агитатором, разбирающимся в цифрах и фактах социалистического строительства.

— Да, избы… Очень тесные избы… — говорил он. — Но каждую вашу избу я вижу счастливой женщиной с большим животом, у которой если не в этом году, так в том появится красивый сын. Он будет походить на свою мать только бревнами… Да, да, только бревнами… У него будут большие, светлые глаза с хорошими стеклами. У него будет хорошая крыша и теплые сени… Я верю, я вижу… Я знаю, что на увале, который все еще пока немного ленится, появится много таких красивых деревянных сыновей… Из них составятся новые улицы… Да, да!. Я верю в это…

Бахруши всегда, и даже в трудные годы, были крепким колхозом, а теперь, после слияния с соседями и покупки машинно-тракторной станции со всем ее инвентарем, появилась возможность стать большим и богатым хозяйством. И об этом Петр Терентьевич много рассказывал Тейнеру. Рассказывал, как они росли и как будут расти.

Тейнер не был глух к цифрам, называемым Петром Терентьевичем. Бахрушину было свойственно убеждать собеседника неоспоримыми доказательствами. А доказательства были простые: для того чтобы показать завтрашний день, Петр Терентьевич оглядывался на вчерашние дни. И для Тейнера было очевидным, что если кривая успехов подымалась год от году круче, то какие основания думать, что она изменит теперь своей крутизне!

Бахрушин при первом знакомстве всегда выглядел мечтателем, преувеличивающим свои возможности. Таким он и показался Тейнеру. А может быть, хотел показаться таким для затравки разговора. Для того чтобы собеседник усомнился. И после того как он усомнится, у Бахрушина появится необходимость оперировать фактами и цифрами. Факты и цифры убеждали Тейнера, и он видел еще не появившиеся даже на чертежной доске проектировщика консервный завод колхоза, небольшое мясоперерабатывающее предприятие, механизированное зернохранилище, задумываемую канализацию нового Бахрушина со станцией перекачки сточных вод из жилых домов, коровников, телятников на поля.

И горожанин Тейнер отлично понимал, как это разумно и выгодно. Тейнер даже как-то сказал Бахрушину, что, может быть, он напишет небольшую книгу и назовет ее «Мечты и цифры».

Можно было этому верить и не верить, но вторая толстая тетрадь с записями бесед была у Тейнера на исходе. Может быть, эти страницы тетрадей, испещренные стенографическими значками, он обратит во зло. Этого не исключал Бахрушин. Как бы хорошо ни относился Петр Терентьевич к Тейнеру, тот оставался для него человеком, торгующим продукцией своей толстой ручки-самописки. Человеком, торгующим и зависимым от спроса. И его разговоры о свободе печати в Америке, походили на свободу полета домашних голубей, которые никуда не могли деться от своей голубятни.

Тейнер, может быть, и сам не понимал своей зависимости от тех, кто печатает написанное им, как не понимал Трофим, что мелкая собственность в развитых капиталистических странах подобна автомобилю, даваемому напрокат и принадлежащему настоящему хозяину капиталистической страны — капиталисту-монополисту. Но как Петр Терентьевич мог сказать об этом Тейнеру? Он еще обидится… Поэтому Бахрушин ограничивался тем, что помогал видеть свой колхоз не одними лишь стеклянными глазами аппаратов, но и глазами человека, умеющего заглянуть в завтрашний день и хотя бы в смутных очертаниях увидеть его.

Колхозникам нравилось, как рассуждает Тейнер. Им была близка его хотя и коверканная, словесно бедная, зато образная речь. О переезде на склон Ленивого увала мечтали почти в каждой избе и ждали: когда же, когда начнется строительство железной дороги, которая пройдет по Бахрушам, и бахрушинцы получат субсидии и материалы для переселения?

Увлекаясь мечтами Петра Терентьевича, стремящегося как можно скорее и как можно больше перенять у города все целесообразное для села, Тейнер пропагандировал бахрушинские замыслы. И пропагандировал настолько увлеченно, что находились недалекие люди и люди, желающие во всем видеть только самое хорошее, которые считали Тейнера коммунистом. Некоторые были даже уверены в этом, утверждая, что он скрывает свою партийную принадлежность. Скрывает потому, что ему может не поздоровиться, когда он вернется домой.