Но однажды ему вопрос был задан прямо… Впрочем, об этом следует рассказать в особой главе, хотя бы потому, что описания и пересказы, которые неизбежны во всяком романе, нужно стараться не смешивать с главами, где преобладает действие.

Именно такой будет следующая глава.

Однажды Тейнеру был задан прямой вопрос:

— Сэр, вы так часто разговариваете о коммунизме, наверно, потому, что верите в него?

Этот вопрос был задан один на один белокурой и синеглазой женщиной в легком дорожном пыльнике и тонких нейлоновых перчатках, входивших в этом году в моду. Она отрекомендовалась до этого Тейнеру корреспондентом Всесоюзного радио Еленой Михайловной Малининой.

— Я реалист, коллега Малинина, — ответил Тейнер. — Я верю во все, что есть… Что я могу увидеть, осязать руками…

— Мистер Тейнер, вы уходите от прямого ответа. Я спрашиваю вас, как на Эльбе… Не для радио… При мне, как вы видите, нет магнитофона…

— Вы, госпожа Малинина, сказали: «как на Эльбе». Но судя по вашей молодости, вы не могли быть на Эльбе…

— Нет, могла, мистер Тейнер. Мне тридцать пять лет. Как жаль, что я вынуждена признаться в этом… Я могла быть на Эльбе, мистер Тейнер, хотя и не была на ней… Но если бы я была, то могла ли бы я встретить там похожего на вас переводчика, на циферблате часов которого был светящийся портрет его жены Бетси?.. Этот портрет был виден только в темноте. Бетси тогда улыбалась из-под стекла часов…

Тейнер присел от неожиданности на ступеньки крыльца Дома приезжих, где происходила встреча. На его лысине проступили капли пота.

— Нет, нет… вы не могли быть на Эльбе…

— Какое это имеет значение! Я спрашиваю о часах…

— Госпожа Малинина… Вот эти часы… Идите сюда… — пригласил он Малинину под лестницу, — и вы увидите мою жену… Правда, она теперь не так молода, но не менять же ради этого циферблат хороших часов!

Тейнер прикрыл от света циферблат, и Малинина увидела фосфорическое и, как показалось, мерцающее лицо смеющейся женщины с копной волос.

— Очень хорошо! Я рада, что мне удалось выполнить поручение одного моего знакомого, который вчера видел вас и узнал.

— Кто?

— Вы, может быть, и не помните его. Он был командиром батальона. Вы переводили его речь, обращенную к американским солдатам. Вы были с ним на вечере встречи… Вы, кажется, и тогда не пренебрегали водкой.

— У вас хорошая информация, госпожа Малинина. А у меня плохая память… Я переводил много речей… Тогда все русские для меня были на одно лицо. Солдаты… Как мне встретить человека, который знает меня по Эльбе?

— Он найдет вас, мистер Тейнер, может быть, даже сегодня. А теперь я хотела бы вам задать несколько вопросов. Вот они. Я переписала вам их. Надеюсь, что вы, мистер Тейнер, такой остроумный человек и так хорошо для иностранца знающий нашу жизнь и русский язык, не откажетесь провести завтра вместе со мной запись для радио?

— Да, да… Но я еще так мало видел в Бахрушах…

— Ничего, ничего… Мы назовем беседу «Первые впечатления мистера Тейнера о Бахрушах».

— Пожалуйста.

— Благодарю вас.

Они распрощались.

Тудоиха, проводив Малинину, вернулась в тень дома, где, размышляя о том, какой может стать побывальщина о сером волке, вязала пестрые шерстяные чулки на добрую память Трофиму.

Тейнер, помимо воли Тудоевой, входил чужеродной ниткой в словесную вязь сказа, который петля за петлей, слово за словом рождался вслед за событиями этих дней. Но без него, без Тейнера, без этой нитки, как решила сегодня Пелагея Кузьминична, невозможна была живая пестрота задумываемого ею узора.

Сухие, тонкие губы Тудоевой беззвучно, как и вязальные спицы, зашевелились вновь, будто помогая друг другу…

Митягин выпас, где томилась Катя, привезенная сюда вместе с ее младшими братьями Дарьей Степановной, представлял собою богатое лесное угодье, входившее в земли объединенного колхоза.

По преданию, Митягин выпас получил название от имени атамана Митяги, который безнаказанно «выпасался» здесь, со своей разбойной ватагой после удалых налетов.

Издавна об этом лесе, как и заболоченной Большой Чище, рассказывалось много таинственного. Говорят, будто здесь был самый скрытый раскольничий скит, уживавшийся в соседстве с логовом молодых чаровниц ведьм, принимавших тысячи леших и болотных страшилищ.

В этом лесу скрывались и жили беглые с уральских заводов, а позднее он стал приютом укрывающихся от колчаковцев крестьян.

Там же скрывался и молодой Петр Бахрушин с Кириллом Тудоевым.

Митягин выпас и теперь остается дремучим и негостеприимным темным лесом для тех, кто впервые попадает в него. А Дарья Степановна здесь как дома. Сюда она хаживала на тайные встречи с Трофимом. Здесь теперь живет ее закадычная подружка Агафья Микулична Ягодкина, главная лесничиха Митягина выпаса.

Хороший большой дом срубил колхоз в самом сердце Митягина выпаса Агафье Ягодкиной. Не пройдет и года, как оживет, подобно Большой Чище, старый лес. Уже поднялись из земли фундаменты серого плитняка для лесопильной рамы, для большой столярно-плотничьей мастерской.

Здесь будут рубиться и оснащаться срубы домов нового села Бахрушина. Радуется Агафья и, как молоденькая, неумолчно стрекочет, рассказывая о веселье, которое уже этой осенью заглянет в ее бобылью жизнь.

А у Дарьи свои думы…

Ей вдруг начинает казаться, что она зря смалодушничала, уйдя от встречи с Трофимом, будто чего-то боясь… Поймут ли и правильно ли оценят ее отъезд односельчане, не скажет ли кто-нибудь из них, будто она не нашла в себе силы ответить ему тяжелыми словами на его обман?

Но зачем? Он не стоит и этого. Его нет для Дарьи. Это чужой человек. Никто. И даже ненависть — большая честь для него.

Она могла поступить только так, и нечего об этом думать. Как приехал, так и уедет. И если она не встретит его — значит, он как бы и не приезжал. А уж что касаемо внуков, им-то никак не пристало видеть его. Еще разнюнится. Пустит слезу… А то, не ровен час, кинется обнимать внуков. Да… Да причитать… Каково им будет тогда? Ну, Сергунька так-сяк — ему четыре года… А Борис? Как-никак перешел в четвертый класс… Что он сумеет ответить, когда его спросят школьники о деде из Америки?.. Разве им объяснишь?

Нет, нет… Она поступила правильно. Она могла поступить только так. Конечно, жаль брошенных телят… Но ведь нельзя же ради них, хоть бы и таких, которым нет цены, забывать о внуках.

Катя понимала бабушку, но не соглашалась с ней. Не соглашалась умом, не сердцем. Бабушка для нее была второй матерью. Катя выросла у нее. Катя продолжит труды Дарьи Степановны. Продолжит не самоучкой, какой была бабушка, а образованным зоотехником. Телята для Кати тоже не просто телята, а ее «трудовая суть». Именно так называла их бабушка, рисуя Кате ее жизнь…

И Катя видела эту жизнь большой, счастливой и полной. Особенно отчетливо она ощутила все это после памятной встречи с Андреем на лесной просеке.

Будь проклят этот воскресший дед! Так хочется в Бахруши, а дни тянутся неделями. Солнце еле-еле ползет по небу.

В Бахрушах радостная пора сенокоса. Все в лесу. И ночи светлые-светлые. Можно мчаться, не включая большую фару. Теплый ветер мог бы раздувать ее волосы, и она могла бы сказать:

«Андрей! Остановите машину… Я же вся растрепанная. Разве можно ездить на такой сумасшедшей скорости!».

И он, такой виноватый, затормозил бы и сказал бы:

«Вот на руле зеркало. Пожалуйста, причесывайтесь, Катя».

Катя знала, что Андрей любит ее, и была очень довольна, что он не говорит о своей любви. Это так разумно с его стороны. Потому что, если он признается в своих чувствах, ей придется ответить на них. А как ответить? Сказать правду: «Андрей, я тоже люблю тебя» — это невозможно. Она дала слово и бабушке и матери не быть торопливой. И она сдержит это слово. Но сказать об этом ему нельзя, как нельзя и солгать или придумать ничего не значащий ответ, вроде того, что в ней еще не проснулись никакие чувства.