Добравшись до бензозаправочной станции, Аллан нашел хозяина в дурном рас­положении духа. Янсон прогнал Роя Индиану. Он открыл чемодан, лежавший в большом старом «додже» Роя, и обнаружил там кучу вещей, украденных со склада: свечи, стеклоочистители, чехлы для сидений, брызговики, светящиеся эмблемы для наклеива­ния на кузов... Янсон не находил слов от ярости. Он уже давно подозревал, что за его спиной творятся какие-то темные делишки — на складе не хватало многих запчастей (правда, скоро там будет не хватать всего, поскольку становится все труднее доставать новые детали взамен проданных). Янсону никогда не нравилась физиономия этого щенка, и хорошо, что у него наконец появился повод расстаться с ним. Но самое худшее, от чего у старика действительно кровь закипела в жилах, произошло потом, когда он немного опомнился и позвонил в полицию, чтобы заявить о краже, глубоко сожалея, что не запер негодяя в кладовке, тогда бы полиция забрала его а посадила в тюрьму! К сожалению, заявление Янсона не было принято всерьез. Сначала его обвинили в том, будто он инсценировал кражу, чтобы жульнически по­лучить страховку за якобы похищенное имущество, а сам преспокойно сбыл «уворо­ванные» запчасти на черном рынке, и Янсону даже намекнули, что против него может быть возбуждено уголовное дело. Когда Янсон попытался объяснить, что пой­мал вора с поличным, но по неосторожности упустил его и тот сбежал, полицейские сказали, что все это дело выеденного яйца не стоит, и устроили ему разнос за то, что он отнимает драгоценное время у представителей власти. Разве он не знает, что в поли­ции не хватает людей? И какого черта он занимает полицейский телефон своими побасенками? Но Янсон не сдался — он был человек настойчивый и заявил, что у него пропали товары на большую сумму. И он имеет право требовать официального рассле­дования. Тогда голос в телефонной трубке коротко спросил, может ли он представить список украденных вещей с подробным описанием и стоимостью каждой вещи, чего бедняга Янсон, разумеется, сделать не мог. Прошло уже много лет с тех пор, как он в последний раз проводил инвентаризацию на складе, и он понятия не имел, что у него там есть или должно быть. В конце концов полицейский на другом конце провода свирепо бросил трубку, предварительно пригрозив Янсону всяческими неприятностями, если он посмеет еще когда-нибудь отнимать у властей время.

— Еще хорошо, что меня самого не вызвали на допрос,— удрученно бормотал старик,— «Войска по поддержанию спокойствия и порядка», как бы не так! Им только бы не прозевать свою долю доходов от черного рынка и уличного движения, вот где собака зарыта! Если честные люди просят о помощи, им же еще грозят всевозможными карами. Когда совершается преступление, полицейские бросают за решетку первого попавшегося беднягу и говорят, что дело закрыто. А потом подгоняют улики. Свиньи! Уж кто-кто, я-то знаю их как облупленных! А этот щенок... Попадись он мне, я бы его...

Раньше по выходным дням, когда приходилось обслуживать много машин, Рой Индиана нередко работал вместе с Алланом. Однако в последнее время Аллан почти не встречал его. Как правило, ему приходилось принимать дежурство от Янсона, кото­рый постоянно жаловался на здоровье, на какие-то непонятные боли в желудке. Рой был очень замкнутый, тощий и болезненный на вид парень с коротко остриженными волосами и нечистой кожей, всецело поглощенный своим хобби и единственной страстью — старыми машинами. Они с Алланом были в достаточно хороших отношени­ях, однако Аллану не нравилось, что Рой всегда пытается увильнуть от тяжелой работы. С Янсоном они вечно из-за чего-нибудь ругались, й Рой не стеснялся в выраже­ниях, так как знал, что Янсон нуждается в нем: найти рабочую силу было теперь почти невозможно. Янсон ворчал, сокрушался, но сделать ничего не мог.

Всего несколько лет назад Янсон ходил себе и посвистывал, покуривая сигареты. А теперь он постарел, пожелтел, осунулся. Жизнь подстраивала ему одну гадость за другой. По мере того как движение на шоссе становилось все менее оживленным, доходы его падали. Еще совсем недавно он мог твердо рассчитывать на вполне обеспе­ченную старость, а сегодня снова должен стоять смену у бензоколонки, чтобы зарабо­тать на жизнь. Да и на самой станции уже давным-давно появились признаки упадка и обветшания: краска облупилась, два глубоких ухаба — один возле въезда на станцию и один на выезде — превратились в зияющие ямы, в туалете дверь висела на одной петле, зеркало разбилось, а лампочки перегорели, и никто не потрудился ввинтить новые... Машин становилось все меньше. Если нормы на бензин снова урежут, станцию придется закрыть, грозил он Аллану, да и самому себе.

Они стояли возле бензоколонок. Подогретые весенним теплом, пары бензина мягко насыщали воздух. Янсон, осунувшийся и седой, уныло жаловался на жизнь. Оглядевшись, Аллан отметил признаки упадка, и, как ни странно, это ободрило его. Всю дорогу он боялся, что почувствует себя здесь чужим, таким же чужим, как на остановке ипотом в автобусе, где он стоял, со всех сторон зажатый незнакомыми людьми с незнакомым запахом...

А здесь валялись старые газеты, мусор и всякие отбросы, штукатурка осыпалась, здания ветшали на глазах, сквозь трещины и дыры в асфальте пробивалась трава, и эта картина застоя обрадовала Аллана. Он вдруг обнаружил, что Свитуотер не угрожает ему и его новой жизни, напротив: Насыпь угрожает Свитуотеру; анархия Насыпи коварно подбирается к Свитуотеру, вылезает из щелей и трещин, медленно разъедает город, разлагает его на составные элементы. И внезапно Аллан понял, что две противоположности, столица и свалка, когда-нибудь ничем не будут отличаться друг от друга...

Когда Янсон ушел, Аллан отправился на склад и начал искать. Однажды он видел здесь — он это прекрасно помнил — пластмассовые канистры. Ему нужна была не очень большая пластмассовая канистра. Литров на двадцать. Он хотел принести на Насыпь воды. В качестве аварийного запаса. Они вовсе не умирали от жажды. Каждое утро его экспериментальная установка давала им несколько чашек воды — меньше, чем он рассчитывал, но вполне достаточно, чтобы, экономно расходуя ее, они не испытывали серьезных трудностей. Воду, не предназначенную для еды и питья, они брали из фьорда. Однако это не может продолжаться вечно, думал Аллан, обнаружив под брезентом сложенные штабелем канистры. Аллан не чувствовал угрызений совести, занимаясь «отчуждением» одной из канистр для своих личных нужд, несмотря на обличительные тирады Янсона; он считал, что имеет на это право. Ему нужна вода, а как иначе доставить ее на Насыпь? Между тем этот товар все равно лежит на складе без всякой пользы и пылится на его грязных полках. И Аллан экспроприировал канистру не задумываясь, как схватил бы спасательный круг, если бы тонул в море. Она ему необходима. Необходима им всем там, на Насыпи. И этого достаточно.

Его нисколько не смущала перспектива тащить через весь город в пластмассовой канистре двадцать литров воды. Перебои с водой случались довольно часто, и тогда обитатели Свитуотера брали воду из автоцистерн, которые извещали о своем место­нахождении оглушительным ревом громкоговорителей. Вид человека, несущего канист­ру с водой, здесь ни у кого не вызывал удивления.

Когда Аллан ушел, Лиза сидела некоторое время перед фургоном в полной расте­рянности, совершенно не зная, чем заняться, подавленная глубоким чувством одиноче­ства. Чувство одиночества не было ей внове. Всю жизнь ее общению с людьми что-то мешало. Хуже всего ей приходилось на Апрель авеню, где изоляция и одновременно протест против образа жизни, который она была вынуждена вести, нередко повергали ее в душевное и физическое оцепенение, такое же глубокое и угнетающее, какое, бы­вало, охватывало ее в родительском доме, и сколько Аллан ни упрашивал ее прийти в себя, пуская в ход и доводы и ласки, они оказывали на нее лишь обратное действие и ужасно раздражали, как раздражали и уговоры родителей. Ее исполненные благих намерений, но не слишком умные родители, о которых она так редко вспоминала, будто их не существовало вовсе, читали книги о детской психологии и все время упрекали друг друга и самих себя в том, что воспитывают дочь неправильно, тогда как ей больше всего недоставало дома тишины и покоя. Единственным выходом для нее было вести себя так, будто их вообще нет на свете. И вот когда она сидела на Цен­тральном вокзале и смотрела на поезда дальнего следования, которые каждую минуту бесшумно проносились по эстакаде у нее над головой,— долгие часы сидела и смотрела на толпу, сновавшую вокруг, и отчетливо сознавала, что, сколько бы она вот так ни сидела здесь на скамейке, никто никогда не обратит на нее внимания, ей вдруг пока­залось, что сейчас она перестанет существовать; она была нуль, пылинка, ничто — и она внезапно почувствовала себя такой бесконечно одинокой, какой никогда не чувство­вала себя дома, где ее всегда преследовала преувеличенная родительская забота, кото­рая приводила ее в такое раздражение, так бесила, что успокоиться ей удавалось лишь с помощью таблеток. Перепуганная насмерть, она просидела всю первую ночь на жест­кой скамейке Центрального вокзала, где ночь ото дня можно было отличить лишь по стрелке часов, висевших на стене над рекламой средства против неприятного привку­са в воде,— просидела, крепко сжимая в руках маленькую кожаную сумочку, в кото­рой было несколько купюр (украденных у отца) и всякая косметика, и ни на секунду не решалась закрыть глаза... И все-таки здесь ей было лучше, спокойнее, легче, чем дома-..