Однако на Насыпи одиночество было совсем другого рода. Четыре дня она не видела никого, кроме Боя и Аллана. Когда они не разговаривали, не свистел ветер и не каркали вороны, у нее в ушах пела тишина. Здесь на безопасном расстоянии от противоестественного и безумного города, она могла, пожалуй, первый раз в жизни спо­койно думать о людях, а иногда ей даже почти недоставало кое-кого из знакомых.

Правда, у нее оставалось не так уж много свободного времени, чтобы чувствовать себя одинокой; им хватало работы и не приходилось бездельничать: утром они вста­вали, когда их будили солнечные лучи; ели, когда чувствовали голод; засыпали, когда уставали; и обнимали друг друга, когда к ним приходило желание. А все остальное вре­мя им приходилось заниматься тем, о чем они раньше и не помышляли, но что стало теперь решающей проверкой их смекалки и способности приспосабливаться к обстоя­тельствам и требовало всей их энергии и изобретательности. К примеру, все утро Лиза провела на берегу фьорда, на бетонном молу, пытаясь стирать белье так, как учил ее Аллан: бить по нему палкой. Она била и колотила, полоскала и стучала до тех пор, пока у нее не заныли руки и поясница, а тем временем от солнца, пробивавшегося сквозь сернисто-желтую мглу, у нее порозовела кожа и на лбу, вокруг носа и на руках выступили веснушки. Но судя по всему она не особенно преуспела в своей работе и поэтому решила несколько упростить процедуру, предписанную мужем: просто мочила белье и потом терла о шероховатый бетон. Результат был примерно такой же: главные пятна смыла вода, а остальная грязь равномерно распределилась по материи, и в кон­це концов белье стало казаться немного чище, чем до стирки. Затем Лиза разложила его на камнях для сушки (Аллан предупредил ее, что бельевая веревка может при­влечь к себе внимание посторонних) и при этом отметила, что от битья палкой на белье появилось немало дырок. Но здесь это совершенно не имеет значения. За этой работой Лиза вдруг сделала одно важное открытие: оказывается, она может распоряжаться своим временем так, как ей заблагорассудится! Это было очень приятно, хотя сама по себе работа была и тяжелой и непривычной. Впервые за всю свою сознательную жизнь Лиза могла не торопиться ради того, чтобы в сэкономленное время успеть сделать что-то еще. Здесь другое определяло темп работы: ритм ударов палкой по белью, ритм споласкивания, трения о сырые бетонные плиты, в конце концов ритм самой работы; каж­дая операция отнимает ровно столько времени, сколько нужно, и в этом Лиза находила удовлетворение, так как трудилась не покладая рук и порой ловила себя на том, что ждет, когда же придет Аллан помочь ей, но он в это время складывал печку. «Во вся­ком случае,— думала Лиза, тяжело дыша,— Аллан находится так близко, что я в любой момент могу позвать его, если мне действительно понадобится помощь». И это тоже было хорошо, потому что она не отличалась ни силой, ни выносливостью, и ее внима­ние легко отвлекалось, на посторонние вещи.

Субботний вечер — и так тихо! Тишина была как бесконечность, вдруг отделив­шая ее от жизни, которую она оставила, и Лиза внезапно почувствовала, что тоскует по людям. Ее охватило беспокойство. У нее возникла и прочно застряла мысль, кото­рая раньше едва ли приходила ей в голову: «Неужели мы всегда будем жить так оди­ноко, только втроем?» Когда они решили при первой же возможности уехать с Апрель авеню, уехать из города, сразу возникло столько проблем, что этот вопрос просто не возникал, во всяком случае открыто. Но теперь она удрученно спрашивала себя: «О чем он, собственно, думал? Неужели он хочет, чтобы мы остались здесь навсегда и жили как в пустыне, без всякого общения с другими людьми? Ему-то еще не так плохо: у него есть работа и он каждую неделю будет ездить в город на автобусе. А как же мы с Боем?..»

Бой лежал в фургоне и спал глубоким сном пятилетнего малыша, щеки у него горели, а лоб был влажным от пота. У него был жар. Во всяком случае, по виду можно было предположить, что он заболел. Лиза не знала, что с ним. Быть может, просто реак­ция на изменения, которые произошли в их жизни за последние дни? Он все время был на солнце и свежем воздухе, не мог ни минуты посидеть спокойно, а вечером падал как подкошенный и засыпал беспокойным сном, не успев даже куска проглотить. Однако они не пытались ограничить его свободу—напротив, были очень довольны, что он стал таким живым ребенком после сидения взаперти на Апрель авеню. Для своего возраста он был слишком маленький, с опозданием овладевал самыми простыми навы­ками, считался недоразвитым и отсталым, но теперь создавалось впечатление, что маль­чик собирается наверстать упущенное. После каждой вылазки он возвращался весь в ссадинах и царапинах (которые сразу же воспалялись) и такой довольный и возбужден­ный, что не находил слов, когда пытался рассказать о своих приключениях.

Однако сейчас Бой спал, а Лиза сидела и смотрела, как стая ворон летит, махая крыльями, над кучами мусора — туда, где сваливают свежие отбросы. Она вдруг почув­ствовала себя ужасно подавленной и бесконечно одинокой. Вот бы сейчас принять таб­летку, маленькую пилюльку — их давали только по рецепту, но продавались они вез­де; даже ее мать глотала их...

Может быть, пройтись по берегу фьорда? Лиза встала и побрела к морю, мед­ленно и молчаливо продвигаясь по этому многотрудному маршруту между огромными кучами мусора, который они проложили, направляясь к бухте, и где даже наметилась тропа, протоптанная их шагами. Лиза уже видела бесцветную воду, поблескивавшую в каких-нибудь двухстах метрах от нее, но не успела она дойти до более открытого уча­стка, где кончаются мусорные кучи и начинается берег, как внезапно остановилась, присела на корточки и затаилась, как зверь в засаде. Она что-то услышала, какой-то звук, не обычный звук, как, например, шуршание крыс или шорох ветра в куче сухой бумаги, нет, это было резкое звяканье металла о металл. Лиза сидела неподвижно, ожи­дая, не повторится ли звук, и пыталась понять, откуда он исходит. Потом она снова услышала все тот же звук, ритмичное постукивание, словно кто-то бил молотком по железу. Лиза по-прежнему сидела притаившись, но страх, который сначала охватил ее и заставил спрятаться, постепенно уступил место' сильному, прямо-таки неукротимому любопытству: она должна узнать, что это за звук. Ей нечего бояться посторонних. На­сколько ей известно, они с Алланом не делают ничего противозаконного, и у них нет ничего такого, что могло бы представлять хоть какую-нибудь ценность для других лю­дей; пригнувшись к земле, она стала осторожно продвигаться в том направлении, отку­да, как ей казалось, исходил звук. Звук становился все громче, но Лиза ничего не виде­ла, потому что прямо перед ней возвышалась гора старых матрасов. Она стала осто­рожно взбираться на эту гору. У самой вершины она легла на живот и заглянула через край.

Внизу спиной к ней стоял, склонившись над капотом старой ржавой машины, какой-то человек. На холмике рядом с ним лежала маленькая кожаная сумка с инстру­ментами. Инструменты блестели на солнце словно драгоценности и казались чем-то очень чужеродным здесь, в царстве ржавчины. Он стоял согнувшись и возился в ста­ром, насквозь проржавевшем двигателе. Лиза не сводила глаз с его спины, подмечая каждую мелочь. Никогда в жизни она так пристально не смотрела на мужчину. Этот человек заинтриговал ее — интересно, чем он занимается здесь, на Насыпи, заполняя пустоту в ее существовании. Как завороженная Лиза следила за его движениями.

Вот, по-видимому, он кончил свою работу, выпрямился и обеими руками поднял какой-то тяжелый цилиндрический предмет. Осмотрел его. Это был пожилой человек в маленьких круглых очках, с белоснежными волосами, свисавшими на плечи; лицо его было испещрено морщинами, однако черты казались правильными и приятными. Он был невысокого роста, коренастый, в старом залатанном комбинезоне, у которого вместо одной лямки была веревка. Рубашка тоже была поношенная и выцветшая, однако руки, державшие металлические детали, которые он извлек из машины, были сильные и красивые. Этот старый, седой, с осторожными движениями человек понравился Лизе. Да так понравился, что она чуть было не окликнула его, выдав свое присутствие,— он казался таким добрым, таким благородным несмотря на длинные волосы и изношенную одежду, что она больше ни капельки не боялась его и наверняка ей было бы только приятно поговорить с ним... Но она не окликнула его, потому что не могла издать ни звука. Ее охватило какое-то странное чувство уважения к тому, что он делал, словно размеренная точность его движений создавала совершенно особую атмосферу священ­нодействия, которую она не могла нарушить. Не сознавая причины, она вдруг поняла, что здесь, на Насыпи, отношения с людьми будут складываться совершенно иначе, нежели в городе.