Аллан взял ведро, которое протягивал ему Док, и осторожно попробовал воду, Она была прохладной и свежей на вкус, во всяком случае по сравнению с той тепловатой противной жидкостью, что хранилась в их пластмассовой канистре.

— Сколько я тебе должен за воду? — спросил Аллан.

— Что?

— Что ты хочешь получить в уплату за воду?

Еще на прошлой неделе вода была чем-то само собой разумеющимся, и о ней приходилось думать лишь в тех редких случаях, когда ее временно перекрывали из-за каких-то неисправностей. Теперь же доктор Фишер предлагал им нечто столь грандиозное, что за такую услугу нельзя было не предложить чего-то взамен. Вода была главным в их жизни. Дать воду — означало дать средство к существованию номер один.

— Никакой платы не нужно...— Глядя на обоих молодых людей, Док никак не мог заставить себя потребовать с них что-либо за воду; он был мягкосердечен, непозволительно мягкосердечен несмотря на усталость и годы, проведенные здесь, на Насыпи.

— Ты обязательно должен получить что-нибудь за воду!

— Так-то оно гак...

Вероятно они бы еще долго упражнялись в прекраснодушии, если бы не Марта, которая вмешалась в их разговор и сразу решила все дело. Она последовала за ними, словно ей жаль было расставаться с этой скромной молодой парой, что так внезапно явилась сюда из внешнего мира, того мира, о котором она вспоминала с тоской и которого ей так недоставало ежедневно и ежечасно все эти годы. Потому что она-то попала сюда не по доброй воле...

— Доктор Фишер не любит брать плату за свои услуги,— сказала она ехидно.— Так было всегда. Так было и в Свитуотере, когда он делал аборты. Он, видите ли идеалист и не мог потребовать приличной платы даже за те свинские дела, которыми ему приходилось заниматься...

Выплеснулась через край давно накопившаяся горечь, та. которую она прятала га полуопущенными веками глаз, когда они сидели в комнате и пили чай; жизнь превратилась для нее в скрытую войну против «несчастных обстоятельств», вынудивших ее вести подобный образ жизни, даже против мужа, хотя она прекрасно знала, что война проиграна и ей суждено умереть здесь, на Насыпи.

— Спросите у него, почему ему пришлось оставить хорошую практику в городе, почему его выгнали из ассоциации врачей, почему он вынужден был поселиться на городской свалке. А потому, что был слишком гордым и не пожелал признать, что совершил ошибку...

— Послушай, Марта, что ты говоришь?

Огорченный яростными обвинениями жены, Док попытался возразить, однако ошеломленный силой, вдруг проснувшейся в этом согбенном теле, совсем растерялся:

— Я был прошв закона о запрещении абортов. Я сознательно нарушал закон, который считал бесчеловечным и нелепым. Я знал, чем рискую. Но отречься от своих взглядов и покаяться значило бы предать все то, во что я верил. И верю по сей день.

— Подумаешь! Отречься от своих взглядов! — фыркнула Марта.— Взгляды, которые заставляют врача делать противозаконные выскабливания легкомысленным девицам, и к тому же бесплатно... Но послушай,— она повернулась к Аллану,— ты наверняка сам понимаешь, что к чему. Мы не можем отдавать воду задаром. Давай договоримся так: один бочонок воды за пять кило железа, пять бочонков за кило меди и пять за кило свинца, идет? Если найдешь что-нибудь еще, договоримся после. Ну как, тебя устраивают эти условия?

Аллан нерешительно покосился на Дока, который только кивнул в ответ.

— Хорошо,— сказал Аллан.

Он не считал эти условия неприемлемыми. Он знал, что по всей Насыпи и на дорогах стоит великое множество старых автомобилей и всевозможных машин. И ему на долгие годы хватит металла, который он без труда соберет, чтобы обменять на воду.

Когда они возвращались домой по берегу фьорда, Лиза спросила:

— Послушай, за что она так обозлилась на него?

Аллан только пожал плечами. Перепалка между стариками не произвела на него ровно никакого впечатления, чего нельзя было сказать о Лизе.

— Они прожили здесь столько лет, что, вероятно, начали действовать друг другу на нервы,— ответил Аллан.

— Но если она так сердита на своего мужа, то почему не уйдет от него? И если ей так не нравится жизнь здесь, то почему она давным-давно не уехала отсюда? Никто не заставляет людей жить вместе, если они больше не любят друг друга...

— Верно, но понимаешь, раньше считалось, что муж и жена должны быть «верны друг другу и в радости и горе» «и да разлучит их только смерть». Возможно, они верят в это. Думаю, судьба им послала большое старомодное супружеское счастье, его-то мы с тобой и видели и наблюдали. Я вообще думаю, что между пожилыми супругами часто бывают размолвки.

Лиза помолчала немного, потом спросила:

— А что значит «предать все то, во что верил»?

— Это как-то связано с «честью». Понимаешь, считалось, что, если человек что-нибудь сказал или пришел к какому-то убеждению, он уже не имеет права отступаться от этого. А не то он перестанет себя уважать. Или что-то в этом роде.

— Как странно,— удивилась Лиза, тщетно пытаясь понять, в чем здесь дело.— Нельзя же говорить и думать всю жизнь одно и то же — ведь все изменяется так быстро...

— Вот именно...

Аллан тоже никогда не мог до конца понять, что означает слово «честь».

— Подумать только, какие они старые,— продолжала Лиза, меняя тему.— Ты видел морщины? А рука у него на ощупь словно кожаная, но так вроде бы совершенно нормальная... Хотя раньше я никогда не прикасалась к таким старым людям. Наверное, я даже никогда не видела такого старого человека, совсем седого... А она согнулась в три погибели и вся в морщинах. Ты видел когда-нибудь таких старых людей?

— Пожалуй, видел. Но не часто. Раньше стариков было довольно много, но теперь их почти нет... Не знаю, куда они деваются. Может быть, живут в домах для престарелых?

В Свитуотере стариков почти не было видно. По статистическим данным, люди теперь жили дольше, зато быстрее старились и куда-то исчезали. Дети ничего о них не знали. Они смотрели на родителей, едва достигших среднего возраста, как на «стариков», и не имели никакого представления о том, что дает людям преклонный возраст — и хорошего и плохого.

Однако пока Аллан и Лиза шли бок о бок по узенькой замусоренной полоске берега, Аллана в основном занимали мысли более практического свойства. Доктор Фишер живет здесь уже одиннадцать лет. Значит, это было возможно. А если так, значит, это вообще возможно, хотя жить становится все трудней. Пока они были у Дока, Аллан даром времени не терял и многое увидел. Он увидел свои идеи и замыслы, осуществленные на практике. И в комнате, и во дворе он подмечал каждую мелочь. Он смотрел и учился. Он увидел вещи Дока Фишера, запасы различных металлов, инструменты, винты, гайки и болты, всевозможные детали машин и прочий металлический хлам, представляющий, однако, определенную меновую ценность в обществе, где почти все товары постепенно становятся дефицитными. Процесс, пока еще не слишком ощутимый, но безусловный и неизбежный. В комнате Дока Аллан увидел транзисторный приемник, бинокль, газовый холодильник, на кухне его внимание привлекли остро отточенные ножи, и он неотступно думал о том, что еще было в доме Фишера, чего он, Аллан, не увидел. И вовсе не потому, что завидовал Доку Фишеру и хотел отнять у него это богатство, Аллан никогда не думал о вещах просто потому, что у него их не было: всю свою собственность он мог унести в маленьком чемоданчике. Однако здесь, на Насыпи, веши приобретали' совершенно новый смысл, поскольку были самым непосредственным образом связаны с потребностями, и подобно тому, как жизнь каждого человека на Насыпи приобретала важное значение для всех ее обитателей, так и всякая вещь, чья бы она ни была, становилась важнейшим условием жизни всех. Как вода.

— Какой у него взгляд... — Лиза все еще наслаждалась нескрываемым восхищением, с каким ее созерцал Док.— Наверное, еще никто и никогда не смотрел на меня так, как он. Но мне не было неприятно, наоборот, стало как-то спокойно...