Питер Эзерли ждал сестру в новом доме, на холме, который возвышался над городом. К тому времени, как умерла мать, Дженни была пансионеркой монастыря Сердца господня в Санта-Клара, откуда ее и вызвали на похороны. На следующий же день она вернулась обратно. Мало кто заметил в карете Питера Эзерли скрытое вуалью лицо, которое могло быть лицом монахини, и они совсем уж не помнили смуглую, худенькую, с густыми бровями девушку, которую в прошлом иногда видали на улицах Скороспелки, ибо она была так же флегматична, как и брат, и еще более молчалива. После обучения в монастыре Дженни по доброй воле продолжала уединенно жить под его материнской кровлей, не постригаясь в монахини. Все подозревали, что она либо религиозная сумасбродка, либо считает для себя унизительным жить в золотоискательском городке, и это отнюдь не способствовало популярности ее брата. В своей полной отрешенности от земных желаний Дженни, однако, не разделяла претензий брата на знатное происхождение. Брат дал ей средства для независимого существования, и, как полагали, она имела долю в их состоянии. Но внезапно она заявила о своем намерении вернуться в Эзерли, чтобы посоветоваться с Питером о важных делах. Питер был удивлен и с нетерпением ждал ее. Они не питали особой привязанности друг к другу, но он был занят только мыслью о своем происхождении и был уверен, что она хочет поговорить с ним о семье.

Питер был ошеломлен, огорчен и даже смущен, ибо в светской, элегантной, но чересчур нарядной даме нельзя было узнать Дженни Эзерли, скромную затворницу из Санта-Клара, приезжавшую на похороны в темном платье. Несмотря на крупные черты лица и характерный, как и у Питера, римский нос, Дженни была очень мила, когда оживлялась. Она оставила монастырь, ей надоело жить там, она убедилась, что призвание монахини не для нее! Короче говоря, она хочет наслаждаться жизнью, как другие женщины. Если, он действительно гордится своим именем, ему следует вывозить ее, как ото делают другие братья, он должен «показать ее». Он может сделать это и здесь, если захочет, а она будет вести его хозяйство. Если он не хочет, он должен дать ей достаточно денег, чтобы вести светский образ жизни в Сан-Франциско. Она хочет встряхнуться. Она хочет бывать на балах, в театрах, на приемах, и она добьется своего! Голос ее звенел, а смуглые щеки пылали от какого-то неизведанного волнения.

Питер был огорошен и уступил. «Будет лучше, — рассудил он, — если она даст волю своим невозможным капризам здесь, под его крышей. Ведь недопустимо, чтобы сестра одного из Эзерли дала повод для сплетен». Питер устраивал приемы, пикники и вечера, а Дженни Эзерли предавалась этим развлечениям с восторгом школьницы. Она могла с упоением танцевать целую ночь, а наутро оседлать лошадь (она была бесстрашной наездницей) и обогнать самого превосходного ездока. Она была метким стрелком, в ходьбе неутомима, как койот, а по лесу пробиралась с чутьем настоящего искателя. Питер наблюдал за нею со смешанным чувством удивления и страха. Ведь не в школе же она этому научилась? Это было совсем не то, чему учили добрые сестры! Однажды он решился спросить о подобной ее привычке.

— В душе я всегда была такая, — ответила она резко, — но скрывала. Иногда я чувствовала, что не могу больше выдержать, что должна бросить все и на что-то решиться, — горячо говорила Дженни. — Но, — продолжала она, боязливо глядя на него с внезапной робостью дикой лани, — я боялась! Я боялась, что я похожа на мать. Мне казалось — это ее кровь бурлит во мне, и я сдерживала себя, я не хотела быть похожей на нее. Я молилась и боролась. А ты? — спросила она, внезапно схватив его за руку. — С тобой было что-нибудь подобное?

Нет, с Питером ничего подобного не было. Его меланхолическая уверенность в благородном происхождении отца не оставляла места для мысли, что в нем течет и кровь матери.

— Допустим, — сказал он медленно, — что это так, но почему же ты так изменилась?

— Потому, что я не могла больше выдержать. Я бы сошла с ума. Иногда мне хотелось схватить некоторых из этих кротких монахинь, бледных, голубоглазых девиц с белокурыми локонами, и задушить. Там я не могла больше ни бороться, ни молиться, ни противиться... Поэтому я и пришла сюда, чтобы дать себе волю. Я думаю, когда я выйду замуж, — а с моими деньгами это не так трудно, — все изменится. Ты не думаешь, — спросила она все с той же робостью дикой лани, — ведь это что-то отцовское, от этих Эзерли?

Но у Питера и мысли не было о том, что в крови Эзерли могло быть что-либо, кроме добродетели. Он слышал, что высшие круги европейцев очень любят спорт и охоту; странно, что не он, а сестра унаследовала эту склонность. Из-за этого явного признака ее благородного происхождения Питер стал добрее к сестре.

— Ты думаешь выйти замуж? — как бы невзначай спросил он, хотя как брат несколько сомневался, может ли кто-нибудь по-настоящему полюбить Дженни, даже с ее деньгами. — Разве здесь кто-нибудь может тебе понравиться? — осторожно добавил он.

— Что ты, я их всех ненавижу! — вспыхнула она. — Всех — до одного — презираю за тошнотворный, фатоватый, женоподобный вид.

Несмотря на это, было очевидно, что некоторых мужчин привлекали ее оригинальность и простота в обращении. Однажды во время прогулки верхом Питер заметил, что один красивый белокурый молодой адвокат обращает особое внимание на его сестру. Когда кавалькада растянулась при подъеме на гору, молодой человек подъехал вплотную к Дженни. Постепенно расстояние между участниками прогулки увеличилось, и наконец они остались совсем одни. Тропа в этом месте терялась в чаще леса, и Питер потерял из виду свою сестру и ее спутника. Вскоре он и сам сбился с дороги, и тогда они снова показались далеко впереди. Питер с удивлением остановился — обе лошади шли совсем рядом, а молодой человек обнимал его сестру.

Будь Питер наделен чувством юмора, он бы улыбнулся при виде такой слабости его сестрицы-амазонки. Но он видел только серьезную, практическую сторону дела: как это отразится на его главной цели? У молодого адвоката была хорошая практика, и он годился в мужья любой другой девушке. Но был ли подходящей партией для дочери рода Эзерли? Что скажут об этом пока еще неизвестные могущественные родственники? В то же время, зная необузданный нрав сестры, Питер не мог не понимать, что этим родственникам было бы так же трудно принять Дженни с ее девическими экстравагантностями, как и ему самому. Если бы она развязала ему руки, он мог бы с большей свободой посвятить себя поискам титулованных родичей. Ведь, в конце концов, мезальянсы случались во всяких семействах, к тому же она как женщина не входила в прямую линию рода. Поэтому вместо того, чтобы пришпорить лошадь и догнать их, он помедлил, пока они не скрылись из виду, а к нему сзади подъехал один из участников прогулки. Питер нарочно задержал его. Они ехали медленно, давая отдых своим мустангам, как вдруг его спутник в испуге вскрикнул и соскочил с лошади. Перед ними на тропинке лежал без сознания молодой адвокат, а его лошадь щипала свежую травку. Очевидно, он был оглушен падением, но на лице у него была синевато-багровая полоса, как будто его хлестнула упругая ветка молодого деревца или его ударили хлыстом — к счастью, последнее предположение мелькнуло только у Питера. Пока его поднимали, молодой человек постепенно пришел в себя. Сначала он был растерян и ошеломлен, но, едва начал говорить, краска залила его лицо. Он пробормотал, что не может понять, что случилось: он ехал с мисс Эзерли, и, вероятно, лошадь поскользнулась на сосновых иглах и сбросила его! Гримаса боли внезапно исказила его лицо, и он схватился за темя. Не ранен ли он в голову? Нет, но, может быть, его длинные вьющиеся волосы зацепились за ветки — как у Авессалома! Он постарался улыбнуться, даже попросил помочь ему сесть на лошадь, чтобы он мог пуститься вдогонку за своей прелестной спутницей. Она, должно быть, недоумевает, куда он девался. Но Питер, убедившись, что адвокат не получил серьезного ранения, поспешно попросил его подождать, — он сам съездит за сестрой. Он пришпорил лошадь и, несмотря на скользкую тропинку, уже у самой вершины горы догнал сестру. Услышав цокот копыт, Дженни быстро повернула лошадь, стремительно поскакала навстречу брату и остановилась, только когда услышала его голос. Она так и застыла в той же позе и с тем же выражением лица, которое смутило и встревожило Питера. Ее высокая гибкая фигура почти прильнула к спине лошади, распущенные волосы развевались по плечам, черные глаза блестели загадочным блеском, как у нимфы. Она узнала его и засмеялась, сверкнув ослепительными зубами, но смех был издевательский и жуткий.