Нет сомнения в том, что Питер удивил всех в Эшли Грейндж не только своим необычным родством, но и своей поразительной личностью. И хозяева и гости были очарованы и открыто выражали свое восхищение. Самая его оригинальность, не допускавшая сравнений с каким-либо английским или американским образцом совершенств, вселяла в них приятную уверенность в том, что их восхищение вполне обосновано. Его сдержанность, серьезность, простота, совсем не похожая на их собственную и чем-то напоминавшая тонкую лесть, — все это говорило в его пользу. Помогала ему и наивная откровенность в вопросе о его положении в семье; она проявилась в немногих словах приветствия сэру Эшли и в непринужденных признаниях о днях его безвестной юности, прежней бедности и нынешнем богатстве. Он ничем не хвастался; он ничем не смущался. Впервые в жизни он находился в обществе таких знатных, титулованных людей; чужой, он и виду не подавал, что чувствует себя чужим. Впервые он был окружен вещами, которых не мог бы купить ценою всего своего состояния, и проявлял к ним самое безошибочное равнодушие — равнодушие темперамента. Дамы соперничали друг с другом в попытках расшевелить этого бесчувственного человека, неуязвимого ни для каких соблазнов. Они следовали за ним повсюду, заглядывали в его темные меланхолические глаза. «Невозможно, — удивлялись они, — чтобы он всегда так великолепно разыгрывал роль». Взгляд, улыбка, порыв искреннего доверия, обращение, как бы невзначай, к его рыцарским чувствам еще застанет его врасплох. Однако первое чувство, которое испытывали присутствующие при виде этих меланхолических глаз, равнодушно созерцавших сокровища Эшли Грейндж и пышное довольство гостей, было удивление. Леди Элфрида, которая вместе со всеми откровенно восхищалась Питером, чувствовала к нему легкую ненависть — первый шаг на пути к более сильному чувству.

На следующий день Питер заявил, что намерен посетить церковь в Эшли, и откровенно признался, что ему хотелось бы пойти туда одному. После обеда он выскользнул из дома и пошел по направлению к увитой плющом квадратной башенке, которую заметил еще вчера. На всей спокойной и ровной поверхности парка было одно-единственное место — кладбище, где, как ни странно, покрытая травой земля вздымалась небольшими волнами, которые словно говорили о бурной земной жизни тех, кто лежал под ними. Каждый уголок парка был облюбован гостями, арендаторами или браконьерами. Тем приятнее было наткнуться на полуразвалившиеся и расшатанные надгробные камни, обсаженные терновником, или обнаружить, что они глубоко погружены в зеленое море забвения. Это вносило некоторое разнообразие в привычную монотонность прекрасно распланированного парка. И это, и протоптанные сельскими жителями дорожки к месту празднеств поразили Питера тем, что здесь больше чувствовалось присутствие человека, чем в Эшли Грейндж.

Питер вошел в заросший плющом вход и уставился на полуофициальное объявление прихода на дубовой двери — первое неоспоримое свидетельство единства действий церкви и государства. Питер стоял в нерешительности. Он не ожидал, что это последнее пристанище его предков имеет какое-то отношение к налогам и церковной десятине и что его посвящение сопровождает чье-то материальное благополучие. Бог и царствующий монарх сочетались в королевском гербе, который красовался над официальными объявлениями. Питер осторожно толкнул дверь и вошел в придел. На какое-то мгновение ему показалось, что лесной мрак, оставшийся позади, опять возник перед ним в темном приделе под сводчатым потолком. Кругом стоял густой запах земли, как будто сама церковь выросла из плодородной почвы, пустив глубокие корни. Квадраты света от потускневших окон с цветными стеклами падали на пол, как мелькающий свет сквозь листву. Питер помедлил перед холодным алтарем — и вздрогнул: перед ним лежала фигура рыцаря, изголовьем ему служил шлем, а рядом покоились принадлежности рыцарского облачения. Внезапно воспоминания детства пронеслись перед глазами Питера — воспоминания о необозримых равнинах Запада и о похоронах индейских вождей: их носилки поднимали на шестах над раскаленными прериями прямо к слепящему небу. Там лежало и оружие усопшего вождя и верный пес — здесь было изображение собаки крестоносца. Удивительнее всего, что эти неожиданные воспоминания в тот момент взволновали его больше, чем фигура, которая лежала передним. Здесь они покоились — Эзерли нескольких столетий: они лежали в доспехах или в священническом облачении, стояли в париках или с длинными локонами; надписи на мраморе повествовали об их деяниях и добродетелях. Некоторые надписи были на латыни — языке, не известном Питеру, другие — на странном, почти столь же непонятном английском, но ни один из этих языков не был так чужд Питеру, как сами мертвецы. Их стяги реяли у него над головой, их голоса наполняли безмолвную церковь, — но Питер ничего не видел и не слышал. Он был чужой среди них.

Вскоре он услышал шаги, такие робкие, такие тихие, точно шаги блуждающего призрака. Он быстро оглянулся и увидел, что у колонны близ алтаря стоит леди Элфрида, не то осмелевшая, не то напуганная. Но в ней не было ничего потустороннего, она вся излучала безграничную свежесть английской девушки. Щека её была столь же осязаема, как дикая роза в живой изгороди, а чистые голубыё глаза спокойнее, чем летнее небо. Силой, здоровьем и свободой веяло от всей ее фигуры  — от пряжек на туфлях до каштановых волос, прикрытых матросской шапочкой. Уверенность в себе, удовлетворение налаженной жизнью, прочное положение в обществе, свобода от тревог и тщетных ожиданий — все это сквозило в каждой черточке утонченного, нежного и спокойно-умиротворенного лица. Но леди Элфрида впервые в юности чувствовала некоторое волнение.

С Питером она была откровенна, как человек, которому и в голову не приходит, что его могут неправильно понять. Она сказала, что пришла из любопытства посмотреть, как у него пойдут дела с предками. Она наблюдала за ним из-за алтаря с тех пор как он вошел — и была разочарована. В отношении чувств он, по ее мнению, мог сравниться с самыми каменными, давно умершими предками. Может быть, они ему не понравились? Но он должен быть осмотрителен в выражениях — ведь здесь и ее предки: очевидно, вот этот (леди Элфрида коснулась носком туфельки того крестоносца, на которого Питер только что смотрел) или вот тот другой — в углу. Так что она так же, как и он, имеет право приходить сюда — и она может стать его гидом! Вот де Бреси, рыцарь короля Иоанна; он взял жену из дома Эзерли. (Она склонилась над фигурой рыцаря, подобрала прямую короткую юбку над хорошенькими ножками и заглянула в мрачное лицо Питера.) Значит, выходит, что они в некотором роде родственники? Завтра он непременно должен навестить их в Бентли Тауэрсе и обозреть в их часовне остальных де Бреси. Может быть, там окажется кто-нибудь; кто ему больше понравится и кто больше похож на него. Ведь ни здесь, ни в Эшли Грейндж никто нисколько на него не похож.

Он согласился с ее замечаниями, в тоне его звучала обезоруживающая учтивость и в то же время удивление по поводу того, что она разговаривает с незнакомым человеком более свободно, чем американские девушки. Она сразу же отпрянула от крестоносца и с весьма смиренным видом обошла с Питером вокруг церкви; вдруг она слабо вскрикнула и остановилась.

Они стояли перед надписью на могиле одного из более поздних Эзерли, офицера сотого пехотного его величества полка. Этот офицер был убит при поражении Брэддока. Надгробие поддерживали с одной стороны плачущая Слава, с другой — североамериканский индеец в кандалах. Леди Элфрида, запинаясь, сказала:

— Вот видите, есть и другие Эзерли, которые поехали в Америку еще раньше вашего отца, — тут она внезапно умолкла, поняв, что допустила бестактность.

Дикая, непонятная злоба за это невольное оскорбление его прошлого овладела Питером. Он знал, что эта ярость совсем не вяжется с его обычным спокойствием, но ничего не мог с собой поделать! Смуглые щеки его пылали, темные глаза сверкали, он почти дрожал от волнения, когда поспешно напомнил леди Элфриде, что индейцы были победителями в этом злополучном походе британских войск, а пленный индеец — лживая аллегория. Его волнение было такое порывистое и убедительное, что девушка, не понимая в чем дело, да и не заботясь об этом, разделила его негодование. С тревожным взором она следила за словами Питера, и на мгновение их руки встретились в невинном благородном порыве. И вдруг — Питер не знал как и отчего — ему пришла в голову еще более дикая и ужасная мысль. Он понимал, что это безумие, но в течение какого-то мгновения он молча стоял, затаив дыхание, стараясь побороть в себе эту мысль. Ему хотелось схватить эту молоденькую наивную девушку, свидетельницу его разочарования, эту самодовольную красавицу — средоточие всего того, что здесь ценили, — и умчать ее отсюда пленницей или заложницей — он не знал зачем — на скакуне в пыль прерий, далеко за моря! И тут Питер увидел, что щеки леди Элфриды то краснеют, то бледнеют, он увидел ее беспомощные, испуганные, но очаровательные глаза — глаза птицы, трепещущей перед магнетической силой гремучей змеи. Питер с облегчением вздохнул и в смущении отвернулся.