Повернув ключ, он вошел в квартиру и зачем-то притворил за собою дверь. Далеко со стороны третьего поста принесло звук мотора. Он определил — БТР. Быстро они сориентировались, двадцати минут не прошло. В свете фонарика прямо перед собою он увидел вешалку. Обычная вешалка, шуба женская висит: пушистая, дорогая; плащик детский. Под вешалкой тапочки на паркетном полу. Тапочки напугали Сурина. Они были такими по виду теплыми, такими домашними, они так аккуратно стояли здесь, маленькие-маленькие, будто только что снятые то ли с женской, то ли с детской ноги, что никак не вязались со всем остальным.

Квартира стандартная, трехкомнатная. Распахивая ногой двери, Сурин одной рукой держал автомат, фонарик в другой его руке против желания неприятно подрагивал. Обои повсюду либо порваны, либо изрисованы детской рукой.

От движения поднялась пыль. Она клубилась в луче фонарика. Он пытался припомнить эту квартиру. Был же он здесь год назад. Но в памяти почему-то всплывали то детский велосипед под лестницей, то какая-то бутылка с серым комком на дне — кефир девятилетней выдержки.

«Я видел свет в окне… — подумал он и посветил на стену в поисках выключателя. — Может так быть, чтобы проводку не обрубили? Но если ее обрубили, откуда же свет? Явно же, горела люстра здесь!»

Не решившись все-таки нажать на белую широкую клавишу выключателя, Сурин положил автомат на стол и, задрав руку, пощупал плафоны люстры. Даже сквозь толстую перчатку комбинезона он почувствовал, что плафоны еще теплые. Не могли они быть теплыми. Свет в комнате горел не более тридцати секунд. Прошло уже около получаса. Даже если и горели эти лампочки, то обязаны были уже остыть.

Не считая аккуратной вешалки, эта квартира не отличалась от остальных. Такой же разгром. Повсюду осколки радиоаппаратуры, зеркал, открытые чемоданы. В полированном платяном шкафу проломлены две дыры, наверно, в ярости били чем-то вроде разводного ключа. Зеленое большое кресло во второй комнате распорото, рядом с креслом на полу валялся маленький автомобильный огнетушитель. Детские игрушки, посуда на кухне. Похоже, пока один из супругов уничтожал кресло и крушил шкафы, другой пытался навести какой-то последний порядок, посуда была вся перемыта и аккуратно расставлена в сушилке. Посредине кухонного стола вазочка, торчат засохшие стебельки, черные пятна много лет назад осыпавшихся лепестков покрывают пластик столешницы. В другой комнате аккуратно свернутые рулонами стояли в углу два больших ковра. Их приготовили к вывозу, но потом дозиметристы замерили, и вывоз отменился. Понятно, как можно вывозить ковры? Ковры — чистая пыль. Ни одного ковра из Припяти никто никогда не вывозил. И шубы не вывозили.

Обычная картина, знакомая. Сурин все время ловил себя на том, что ищет следы женщины. Свежие следы. Конечно, кроме того единственного следа на лестнице возле двери, других не было. Только в воздухе, казалось, присутствовал легкий запах духов. Но след на лестнице? Полная чушь, чиркнул сам подошвой и не заметил. Какие духи? Глупость, он сам принес этот запах. Это запах комбинезона.

Скрипнул шлагбаум. Кто-то крикнул внизу снаружи, но слов не разобрать. Сурин подошел к окну и выглянул. Внизу у подъезда стоял бронетранспортер. Люк открылся, из БТР выскакивали солдаты. Судя по тому, как тяжело они спрыгивали с брони, омоновцы все до единого были в бронежилетах. Поверх респираторов надвинуты зеленые каски. Отодвинув занавеску, он вдруг увидел, что занавеска эта желтая. Не сошел же он с ума?! Даже если ему и приснился этот женский силуэт в окне, он видел его на фоне именно этой самой желтой занавески.

Запутавшись в собственных чувствах и подозрениях, Сурин и не предполагал даже, что женщина, которую он видел из окна КПП, теперь находится совсем рядом, всего лишь в нескольких метрах от него, в соседней квартире. Припадая к стене, чувствуя между лопаток острый угол оборванных обоев, она стояла совершенно неподвижно. Замерла и не позволяла себе даже глубоко вздохнуть, что было сложно. Как ты сердце остановишь в груди?

Затаиться в темноте, исчезнуть. Но с каждой секундой в женщине все нарастало и нарастало беспокойство. Она хорошо знала, чем рискует. Незаконное проникновение в охраняемую зону — вполне достаточная причина, чтобы открыть уголовное дело, если, конечно, до всего остального не докопаются. Если узнают про контейнер, на всю катушку можно схлопотать, теперь с этим строго. А могут и прямо здесь, на месте, пристрелить, как собаку, имеют право.

Так что выходило, на выбор: мгновенная смерть от пули или постыдный публичный суд. И то и другое в том, конечно, случае, если она будет обнаружена. Нужно затихнуть. Не шевелиться, не дышать, унять грохочущее в груди сердце, но раздражение было сильнее страха. Здесь рядом, за тонкой стеной, чужой человек бродил по ее квартире. Он трогал руками ее вещи, может быть, он сейчас брезгливо приподнимал покрывало на постели или отодвигал занавески, может быть, наступил неосторожно на детскую игрушку, а потом стволом автомата раздвинул вещи на вешалке в коридоре. Она не была дома несколько лет, с самого того страшного дня, и теперь бессмысленно ревновала к давно утраченным вещам.

«Не нужно было всего этого, — убеждала она себя. — Не нужно было и затевать! Мертвые на кладбище… Что я забыла здесь? Почему столько лет рвалась в эту квартиру? Нет здесь ничего… — И тут же сама возражала себе: — Я хотела проститься! — Сердце закололо так, что дыхание ее почти остановилось. — Дура! С чем я хотела проститься? С домом, потерянным навсегда? Со своей мечтой о нормальной жизни? Что я делаю? Мне же хочется взять со стола нож и зарезать этого человека. Но почему мне хочется убить этого мента? В чем он виноват? Пусть он наступил на игрушку. Пусть. Он же никогда не видел ребенка, которому она принадлежала».

Она слышала приближающийся звук мотора. Прижала ухо к стене. Но отсюда, из соседней квартиры, шелест занавески было не уловить, так же как и осторожный шорох шагов. Зато замершая у стены женщина ясно услышала, как водитель на улице заглушил БТР. Потом лязгнул люк. Топот подкованных сапог, резкие короткие команды. В считанные минуты омоновцы проникли в подъезд и рассредоточились по этажам. Сердце ее перестало колотиться. Больше никто не ходил по ее квартире. Вышел.

— Что стряслось, сержант? Опять пломба нарушена? — Голоса звучали уже совсем рядом с ней на лестничной площадке. — Может быть, сам плохо опечатал?

— Да ерунда какая-то! — Голос немного сиплый. — Показалось мне, наверное. Пломбы-то все в порядке…

— Так что ж ты, мать твою! — и уже громко, так, что эхо умножило и подхватило усталые слова: — Отбой, ребята! Приснилось сержанту. Кошмарный сон! Ложная тревога…

Они ходили совсем рядом, заглядывали даже в квартиру, но здесь было достаточно темно. Луч фонарика скользнул по полу, потом по стене, зацепил край ее черной юбки, но не притормозил, двинулся дальше по рваным обоям. Главное было не выдать себя каким-нибудь движением или звуком. Ей казалось, что часы на собственной руке тикают слишком громко и металлическое пощелкивание обязательно услышат. Она затягивала ремешок очень туго, так что, когда на ночь снимала с руки часы, на запястье оставалась глубокая белая полоса. На самом деле тиканья слышно не было. Просто вдавленный в кожу металлический корпус передавал свой ритм, и женщина могла почувствовать движение секундной стрелки.

Все происшедшее с ней за последние двадцать часов теперь казалось просто глупостью, бессмысленным кошмарным сном. После катастрофы, потеряв всю свою семью, Татьяна, как сумасшедшая, рвалась назад в Припять, но не могла получить разрешение на въезд. Чиновники шарахались от нее, как от прокаженной. Въезд в зону был разрешен только по специальным пропускам. У нее не было никаких оснований к возвращению домой. В Припять могли попасть лишь люди, работающие там. Она даже попыталась устроиться на работу, но квалификация не та. В мертвом городе уже не нужен был мастер-парикмахер даже самого высшего разряда. Результатом всех стараний были лишь регулярные денежные компенсации. Те самые деньги, что другие жертвы аварии не смогли получить до сих пор. Но она не хотела получать никаких денег. После смерти детей она хотела домой. Бессмысленное, безумное желание всецело охватило ее, и в результате Татьяна пошла на преступление.