Все произошло так быстро, что она даже не успела осмыслить происходящего. Короткий анонимный визит, несколько вопросов о муже, погибшем из-за аварии. Поездка через зону в кузове грузовика. Тайное проникновение в город.

Снаружи подъезд был опломбирован. Ее провели по канализации, потом через подвал. Поднявшись по лестнице, Татьяна некоторое время постояла перед дверью в свою квартиру. Оказавшись здесь, она почему-то не могла понять, зачем приехала. Вынула ключи, открыла. Ключи так и остались в замке. Опять постояла во мраке. Вид собственного дома поразил ее, она, оказывается, успела позабыть, что собственными руками сделала с квартирой во время эвакуации. Татьяна была как во сне. Она вымыла посуду, протерла стол. Подняв вазочку с пола, поставила в центр стола. Наклонилась за детской игрушкой и, задохнувшись от горя, не смогла поднять. В это мгновение ей почудилось, что сзади, за спиной, кто-то стоит. Она почти услышала голос своего покойного мужа. Повернулась, ударила рукой по выключателю. Никого. Лампочка мигнула и погасла сама.

«Дура! — повторяла она. — Дура! Дура! Он умер! Он давно умер! Его больше нет! Мне лечиться нужно. Я сумасшедшая. Зачем? Зачем я сюда полезла? Дура!»

Она провела в квартире минут двадцать, прежде чем раздались шаги на лестнице. На счастье, это произошло, когда Татьяна уже вышла. Она повернула в замке ключ и бесшумно скользнула в ближайшую открытую дверь, замерла, припав спиною к стене.

Ей показалось, что прошло очень много времени. По всему дому разносились голоса и шаги. Хлопали двери. Омоновцы явно покидали здание. Взревел мотор БТР. Она стояла в черноте за косяком приоткрытой двери, а в окно между кривыми занавесями лился рыжий свет уличных фонарей.

Глаза немного попривыкли, и в этом зыбком свете Татьяна могла теперь разглядеть чужую квартиру, куда она ворвалась, спасаясь от милиции. Такой же разгром и запустение, как и в ее собственном доме. Грязь, осколки на полу, скатанные ковры, разбросанные детские игрушки в черной радиоактивной пыли!

Все-таки ее не нашли. БТР уехал. Подъезд опять опечатали снаружи. Когда шум мотора уже нельзя было услышать, она вышла из своего укрытия. Лестницы почти не видно. Каждую ступеньку приходилось ощупывать ногой, но она не решалась воспользоваться своим фонариком. Она задыхалась, по лицу потекли слезы. Осторожно переступив трехколесный детский велосипед и какие-то старые коробки, Татьяна спустилась вниз, в подвал.

Тяжелая металлическая дверь, перекрывающая проход, была плотно прикрыта. Нажала плечом. Дверь пронзительно скрипнула и подалась.

— Дура! — сказала она, уже не опасаясь, что кто-нибудь может услышать ее. — Последняя сентиментальная дура! Зачем я сюда полезла? Идиотка!

Круглая металлическая крышка канализационного люка была чуть сдвинута. Если бы омоновцам пришло в голову осмотреть подвал, они неизбежно обнаружили бы это. Бетонный пол покрыт, как и все в городе, неприятным черным осадком, и в этой густой пыли были ясно видны отпечатки ее маленьких сапожек, похожие на отпечатки дорогих туфелек.

Отодвинув крышку, Татьяна спустилась вниз по металлической лестнице. Ледяные перекладины обожгли ладони. Но застоявшаяся вонь канализации почему-то подействовала на нее успокаивающе. Слезы перестали течь. Опасность миновала. Теперь нужно просто выбраться из города.

Направляя луч фонарика вдоль грязно-серой трубы, Татьяна подумала: «Ну вот и попрощалась с прошлым. Не нужно было! Не нужно! Как теперь выкручиваться буду? Эти люди хотят, чтобы я показала место, где Иван спрятал контейнер. Нельзя показывать-то. Не стану. Пусть делают со мной что угодно. Я совсем с ума сошла. О чем я думала, когда согласилась? Нужно выбраться… Нужно только из города выбраться!.. Нужно выбраться!..»

Труба изгибалась. Освещая себе путь фонариком, Татьяна шла по узкой бетонной полосе, осторожно ставила ноги в своих изящных резиновых сапожках на каблуке. Очень не хотелось сделать неверный шаг и угодить в грязно-коричневый пенистый поток нечистот. Минут через двадцать она свернула по туннелю и оказалась под другим зданием. Посветила на часы, посмотрела, но время не зафиксировалось в памяти. Запрокинула голову. Посмотрела вверх. Люк был открыт. Сверху в него заглядывало неприятное желтое лицо.

Узкая кожаная куртка, перехваченная солдатским ремнем, немного скрывала худобу, но неестественный цвет лица, выступающие острые скулы и запавшие глаза выдавали обреченность этого человека. Он прятал подбородок и губы в большом коричневом кашне, охватывающем горло. Голос звучал сквозь толстую шерсть очень тихо, неестественно. Дорогое новенькое кашне странно дисгармонировало со всем его обликом. Ватник, разбитые сапоги, брезентовые рабочие штаны с несимметричными кожаными заплатами на коленях.

Подавая Татьяне руку и помогая ей выбраться, он не сказал ни слова. Он вообще очень мало говорил. С самого начала, с того момента, когда Татьяна села в газик на шоссе, этот человек произнес в лучшем случае три-четыре фразы. Два бритоголовых зека в черных промороженных робах, прихваченных ими возле какого-то заброшенного кафе уже в десятикилометровой зоне, трепались взахлеб, отпускали мерзкие шуточки и все пытались расшевелить спокойного шофера, но никакого результата. Только один раз, на самом въезде в Припять, он осадил их. Всего два коротких непонятных слова. Наверное, что-то на блатном жаргоне, и зеки сразу поутихли, перестали суетиться.

Выбравшись из подвала, Татьяна прошла по узкому грязному коридору вслед за своим безмолвным провожатым и опять оказалась в подъезде жилого дома. Фонарик погас. Сквозь стеклянную наружную дверь на кафельные стены падал ровный фонарный свет. Света было достаточно даже для того, чтобы разглядеть номера на почтовых ящиках. Человек в ватнике остановился.

— Ну как, отвела душу? — вдруг спросил он, не поворачиваясь, хриплым неестественным голосом.

— Посуду вымыла, дура! — отозвалась Татьяна. — Я совсем с ума сошла! Володя, я хочу назад в Киев! Когда я смогу вернуться? — Лучше было, конечно, промолчать, но нервное возбуждение подталкивало ее изнутри, заставляло говорить. — Я сама не знаю, что делаю, понимаешь? Не нужно было мне все это! Совсем не нужно! Я хочу вернуться. Понимаешь?

В ответ ни слова. Он только поправил свое коричневое кашне. Накладываясь на фонарный свет, по ступеням качнулось зыбкое желтое пламя. Татьяна с трудом заставила себя замолчать, ее охватила дрожь. Только теперь со всею ясностью женщина осознала: «Они не выпустят меня отсюда! Я теперь опасный свидетель!»

На лестнице появилась незнакомая фигура. Человек держал в руке керосиновую лампу. В глаза бросились круглые желтые очки и борода.

— Пойдемте, вас ждут, — сказал он и сделал приглашающий жест.

В маленькой квартире на втором этаже, куда Татьяна вошла вслед за водителем, оказалось неожиданно чисто. Здесь стояла дорогая финская мебель. Столик из карельской березы, ручки изящных кресел и изогнутые панели, отражая свет керосиновой лампы, просто лучились теплом. Зеркало в коридоре вымыто. На окне маскировка. Плотная темная ткань прихвачена обойными гвоздями к стене. Так что с улицы невозможно заметить свет. На столе маленькие рюмки, распечатанная бутылка коньяка, консервированные ананасы в открытой железной банке.

— А вот и наша Татьяна Борисовна!

— Вы? — искренне удивилась женщина. — Вы здесь?

Одетый в белый защитный комбинезон, он сидел, вытянув ноги почти до середины маленькой комнаты, так что квадратные матовые подошвы торчали носками вверх, будто вырастая из красного глубокого ковра. Вертел в пальцах полную, тяжелую рюмку. Под комбинезоном был, вероятно, тот же самый двубортный серый костюмчик, в котором Анатолий Сергеевич явился к Татьяне в Киеве и предложил эту поездку в обмен на контейнер. Тогда он, правда, выглядел более подтянутым, не было этой развязной улыбочки, не было этого неприятного прямого взгляда. Все очень конкретно, без фамильярности, без лишних слов. Договорились в первую же встречу.