В ящиках, оказывается, перевозили специальных человекообразных роботов. Я, когда спустился в багажный отсек, в первую минуту до смерти перепугался: подумал, это мертвые человеческие тела.

А в облаках прямо по курсу роились черные птицы. Да что птицы — я думал, что сошел с ума, — «юнкерсы»! Самые настоящие фашистские «юнкерсы» среди птиц. Как в кино. Свастика на фюзеляже, сквозь фонарь — даже коричневый шлем пилота. «Юнкерсы» и черные птицы… Я до сих пор не могу поверить, что все это видел.

— А как же остальные свидетели? — спросила я, взламывая тяжкую тишину, воцарившуюся за столиком.

— Они погибли. Все, кто был тогда на борту. Все, кроме нас. — Капитан взглянул на второго пилота и многозначительно помолчал. — В разных местах и при разных обстоятельствах. Но никто из них не был еще стариком. Да и прошло-то всего полтора месяца. — Он снова помолчал. — Так что, Таня, твоя черная птица в иллюминаторе — плохой знак.

Самолет перегоняли на запасной аэродром. Диагноз поставлен: машина дряхлая, отслужила свое. Предстоит ремонт, а может, и полный демонтаж. Полетное время — всего ничего: не работа — прогулка в булочную, но полетели всем экипажем. Стюардессы сдавали инвентарь. Я знала: в следующий рейс мы пойдем уже на новой машине, но все-таки старого самолета было почему-то жалко.

— Семь минут в воздухе, — сказал капитан, надевая наушники.

— Что-нибудь нужно, Герман Степанович? Может быть, кофе?

— Нет, спасибо.

Самолет набрал высоту, и я вышла в салон. Не знаю зачем. Грустно мне стало. За иллюминаторами белое пространство. Все как обычно — только пассажиров нет. И вдруг я увидела цветок: белый тюльпан лежал прямо посреди прохода. Живой, похоже, только срезанный. Стебель еще влажный, капельки на листьях. Я поднесла его к лицу, вдохнула…

Запах оказался густым и сладким. Перед глазами всплыло розовое облако, а когда оно стало таять, я поняла, что сошла с ума.

Я увидела, что первый салон заполнен пассажирами. В креслах сидели дети. Ни одного взрослого. Патлатые, с грязными веселыми лицами, одетые в какую-то немыслимую рванину. Они громко кричали, бегали по салону и кидались друг в друга большими золотыми шарами.

Откуда все это?

Проводив один такой шар взглядом, я удивилась, как, брошенный детской рукой, он мягко прошел сквозь обшивку самолета, не оставив на ней ни дыры, ни вмятины. Уже в иллюминатор я увидела, как шарик растворился в белизне, обратился в золотую точку.

Меня толкнули в грудь. Прямо передо мной стояла женщина лет двадцати, бледненькая, волосы стянуты в пучок. В руке большой ржавый наган. Наган был направлен на меня.

— Раздевайся, — потребовала она. — Мне нужна твоя форма.

— Ты что, не видишь, Антонина? Она же нанюхалась! — крикнул детский голос.

Почему-то я подумала, что в салоне должен непременно оказаться тот самый пассажир с докторским саквояжем. Поискала глазами среди мечущихся и вопящих детей, но не нашла. Только мелькнуло в самой глубине прохода красное платье. Такое было на женщине, которой во время прошлого рейса стало плохо.

Все это было настолько странно… Я вела себя как во сне. Послушно расстегнула свою новую синюю форму. Сняла пилотку.

— Быстрее! — сказала женщина с наганом.

«Цветок!» — догадалась я.

Я протянула руку:

— Можно мне еще раз?..

— Хорошо! — сказал ребенок. — Пусть, понюхай еще!

Розовый туман растекался по салону вместе с запахом, и сквозь него я видела мечущихся детей. Дети перемещались все быстрее и быстрее. Контуры их смазывались, и там, где терялась ясная линия, рождалась рыжая полоска пламени. Мне стало жарко. Маленькие безбилетники смыкались в колышущуюся жутковатую волну, и она медленно накатывалась на меня. Самолет горел.

Я не успела даже закричать, потому что в следующую секунду пол ускользнул из-под ног и меня всю будто окунули в раскаленную бездну.

Целое мгновение я ничего не чувствовала, даже боли. Я ничего не видела и не слышала. Пустота вокруг. Вечная ночь. А потом опять увидела себя в воздухе. Я была на высоте нескольких тысяч метров. Но самолет исчез. Я сама была самолетом. Распластав руки, я летела, легкая, над землей. Как сверкающее облако, как рассыпавшийся фейерверк, как ядерная ракета. А со всех сторон кружили гигантские черные птицы.

У самого кресла мой саквояж расстегнулся — не выдержали старенькие замки. Выпали и разлетелись по широкой трубе салона, зашелестели по мелкому ворсу красно-зеленого ковра документы — пришлось собирать. Хорошенькое начало — перепутать всю документацию, еще не добравшись до места. Умение взять за глотку, вывернуть все наизнанку, доказать поставщику, что черное — это белое, выбить и отстоять — все это были не мои качества, так что отправили меня в командировку совершенно напрасно. Собирая под ногами пассажиров выпавшие документы, я почему-то думал именно об этом.

Кресло оказалось неудобным. Голову как следует не откинуть, колени уперлись в теплый металл станины. Наполняя воздух ледяной пылью, гудели кондиционеры. Я еще раз проверил замки саквояжа и осмотрелся. За иллюминатором, по правую руку, мелко дрожал, сверкая под солнцем, алюминиевый бок крыла. Черные лопасти винтов смыкались в круги.

Впечатление было такое, будто смотришь в подзорную трубу с другого конца. Ускорением меня слегка прижало к креслу, и, когда я вновь выглянул в иллюминатор, за круглым толстым стеклом все уже переменилось. Бетонная высокая стена аэровокзала, тонкие высокие решетки, отражающие солнце, огромные окна, бегущий по гладкому полю красный жук микроавтобуса — все исчезло, и все осталось на месте. Аэровокзал выглядел как маленькая серая коробочка, похожая на пачку сигарет, микроавтобус превратился в красную точку — горячий уголек, прожигающий ткань серого летного поля.

Согласно выданному билету, моя напарница Арина Шалвовна устроилась где-то в заднем салоне, и поболтать оказалось не с кем. Конечно, я задремал. Пластиковый стаканчик пепси-колы, поданный услужливой бортпроводницей, так и остался в моей руке, когда я заснул — заснул безотлагательно, крепко, без сновидений. А когда очнулся и попытался расправить затекшие плечи, самолет уже шел на посадку. Через три дня, если все пройдет нормально, мы тем же рейсом должны были вернуться обратно.

Эту короткую поездку за чужой счет я себе практически выбил: документы уже были выписаны на другого, когда я получил письмо от Марты. Пришлось ударить кулаком по столу и потребовать, чтобы именно меня отправили в командировку в этот никому не известный город. Писем от Марты я не получал пять лет, с тех самых пор, когда мы с ней расстались. Были только открытки на день рождения и на Новый год — странные открытки, одинаковые, будто Марта когда-то купила две большие пачки про запас и теперь отправляла по штучке. На открытках, которые я получал ко дню рождения, была репродукция картины неизвестного художника XVII века — заводная кукла с недетским лицом, разряженная в шелка. Открытки, приходившие под Новый год, были попроще — неизменная белая роза с капельками росы.

Моя бывшая жена со свойственным ей грубым юмором утверждала в письме, что все еще обожает меня и вспоминает нашу последнюю ночь — притом ни слова о сыне, ни слова о работе, а в конце — неожиданная просьба приехать. Даже адреса не было: его я нашел на конверте. Название города ничего мне не говорило, никогда я о нем не слышал, и никто о нем ничего не знал. Но он существовал, этот город, и там даже был компьютерный завод, от услуг которого наша фирма теперь собиралась отказаться. Так сложилось, что через два дня после получения письма я с командировочным удостоверением в кармане сидел в неудобном пружинящем кресле воздушного лайнера, идущего на посадку.