— Мы их подтянем осенью, когда посватаемся.

— Объединение, конечно, вещь хорошая, я давно говорил, что крупное хозяйство значительно рентабельнее. И если даже, Микита, мне председателем в укрупненном не быть, то я все-таки за укрупнение. Правда, одно меня тревожит… В этом году за животноводство нам звездочки светят (Оришка моя у печи ушами запрядала). Наверное, и вам, кума Оришка, ну и мне, как голове. Не знаю только, как будет, если при объединении выберут кого-нибудь другого. Кому тогда присудят? Тому, кто был, или тому, кто будет?

— Не беспокойся, Логвин Потапович, в Кремле правду видят… Ты мне другое скажи: был у тебя сегодня Аполлон Комашка, садовник из Орджоникидзевского рудника?

— Это тот кавалер? Был.

— О чем же вы переговоры вели?

— Да о чем же: о саженцах, известно. Дай и дай. За этими «дайками» как раз и начинаются нарушения…

— Отказали, значит…

— Чего там отказали… Зюзь тоже присутствовал при разговоре, не даст соврать. Продадим, сказали, небоже[4], что самим негоже… Не думай, что я так ему и брякнул, мы, брат, тоже дипломаты!.. А, знаешь, чего он захотел? «Сталинского» им отпустить, хо-хо-хо!.. Распробовали! Но мы народ темный, нам абы гро́ши, абы лес, а не хочешь по дружбе жить — отчаливай… Вот и старый друг приятель Карпо Лысогор вчера звонил, хочет свою МТС озеленить… Карпа не уважить просто грех, да и то относительно «Сталинского» я еще не дал ему окончательного резюме.

— А по-моему, и руднику надо отпустить.

— «Сталинское»?

— «Сталинское».

— Ты что, Микита? Такой сорт! У нас в руках!.. Да ни за какие деньги!

— Именно такой сорт должны получить рудники.

— Слушай, Микита… Я знаю тебя давно: ты всегда по колени в фантазиях бродишь. К твоим выдумкам мы уже привыкли. Но чем дальше, тем труднее мне тебя понимать, Микита. Неужели ты уже перестаешь быть патриотом нашего «Червового Запорожца»? Неужели тебе не дороги его слава и первенство? Мы с тобой — основатели, мы за него какой бой выдержали с кулачьем и их подпевалами! Вышли, наконец, на светлый путь, залечили раны войны, окрепли так, что с Посмитным можем тягаться! И вот теперь ты советуешь раскрыть ворота настежь — заходи, бери, что кому нравится?! Ей же ей, Микита, если бы ты не тут вырос, подумал бы я, что тебя рудничные подослали…

— Все-таки я не понял, Логвин Потапович, почему ты не хочешь новый сорт горнякам отпустить?

— Э, ты на это не бей, товарищ Братусь! Сам я с нашим героическим рабочим классом издавна в смычке живу… Ты видел их сады? Они еще только за дело берутся. Они еще не знают, на какой вербе груши растут. Ты им дашь редкостные, самые дорогие саженцы, а они их завтра своим козам скормят… Еду как-то в прошлом году, а у них возле дерева козел привязанный прохаживается — сторожа нашли! Козлу один чорт, что перед ним: буржуазный западноевропейский сорт или твой новый мичуринский — все объест и спасибо не скажет. Да и вообще, будь я на их месте, знал бы я свой марганец и не лез бы в чужой приход. Это уж нам с тобой на роду написано: паши, мели, ешь. Ты скажешь: проспект Единения, проспект Мира… Проспект проспектом, мы его, конечно, проложим, раз предусмотрено планом реконструкции, но основа — отрасли производства у нас остаются различные, и ты этого не игнорируй, Микита… Рудники в садах! Где это было, где это видано? Чем садами развлекаться, лучше бы планы перед государством с нашей аккуратностью выполняли, из графика не выбивались, как вол из борозды, чтоб круглый год на всех рудниках победоносные звезды горели!..

Мелешко вытер кулаком усы и посмотрел на меня: ага, возрази!

— Слушал я тебя, Логвин Потапович, теперь ты меня послушай. Не туда бьешь, совсем не туда. Нам нечего пускать друг другу дым в глаза: мы с тобой сидим не за круглым столом. Раз ты не хочешь выложить, почему вы с товарищем Зюзем против рудничных садов настроены, так я сам тебе это выложу, чтоб прояснить настоящие ваши мотивы. Козлов и коз ты сюда за хвост притянул, Логвин Потапович. Сегодня козел объедает дерево, а завтра козла самого можно съесть. Не в этом проблема. А вот когда разведут рудники у нас под боком свои горняцкие сады, когда закраснеет возле каждого коттеджа наше «Сталинское» и появятся на рудниках добрые лимонарии, так куда же, спрашивается, будем мы тогда сбывать свою собственную продукцию? Для кого тогда будем ларьки на своих рудниках открывать? Кто к нам придет, кто купит? Плодоконсервный завод все не заберет, мы у него не одни. В Кривой Рог везти? Далеко, да у них тоже сады зашумят, там ведь подхватят инициативу наших рудников… Где же выход? То ли обсадить рудники садами, чтоб гноить потом свою колхозную продукцию, то ли пусть остаются рудники такими голыми, как были до сих пор, зато мы откроем еще десяток рундуков на марганцах, выжмем из знатного забойщика Богдана Братуся его знатные заработки и ввалимся в коммунизм самыми богатыми людьми, с набитыми кошельками. Говори, Логвин Потапович: так думал?

— Ты меня винишь, а сам за своего сына Богдана переживаешь, о его длинном рубле заботишься… Ну, скажи, разве ж это не семейственность, не приятелизм?

— Нет, ты отвечай мне на вопрос, товарищ Мелешко! И не забудь, что твой сын Порфирий тоже на руднике марганец долбит!

— Что же, и Порфирий от земли отказался, под землю его потянуло… Ты не спеши, Микита, с выводами, я тебе на твой вопрос еще отвечу, а раньше ты мне объясни: неужели тебе не приятно, что на выставке возле нашего стенда вавилон стоит, не о соседских поросятах, а о нас добрая слава катится? «Чье это яблоко такое роскошное?» — «Червоного Запорожца»! — «Где еще можно „Сталинское“ достать?» — «Нигде! Это их приоритет, их колхозная монополия!» И теперь вот его, нашу эмблему, нашу гордость передать рудникам? Да за какое такое шефство? Ну, пусть уж абрикос — не возражаю. Пусть такой-сякой куст смородины — молчу. Но зачем же «Сталинское»?! Почему именно «Сталинское»?! Что они, так уж сыты нашим сортиментом, что ничем другим удовлетвориться не могут?

— Не строй из себя простака, Логвин Потапович. Ты хорошо знаешь, почему именно этот сорт так полюбился горнякам. И красивым видом, и вкусом, и особенно своими редкостными освежающими качествами наш новый сорт заметно выделяется среди других. Он словно специально создан для людей тяжелого физического труда. Ведь на свете нет труда более тяжелого, чем труд шахтера и рудокопа. Может, я, Микита Братусь, всю жизнь мечтаю создать для них что-то необыкновенное, целительное, достойную награду горняку за его богатырские усилия. Ты спрашиваешь, приятно ли мне, что наши стенды в центре внимания, что слава идет о нас?. Кому это не было бы приятно? Но мне во сто крат приятнее будет, если горняк, поднявшись на-гора из жаркого забоя, увидит дома на своем столе в хрустальной вазе мое краснощекое, мое любимое, освежающее «Сталинское»! Этого я хочу, и этого я достигну! А то, что вы мудрили с Зюзем, мне хорошо известно, я сразу догадался, хотя ты и сейчас не хочешь признаться… Логвин! Ну, разгадал я ваши подводные мысли или нет?

— Гм-гм… Разгадал.

— И чего ты пристаешь весь вечер к человеку? — вмешивается вдруг Оришка. — Он все же наш голова, а ты по чину бригадир — и только.

— Я бригадир, Оришка, но чувствую, что прав, и потому на моей стороне сила. А он хоть и голова, а неправ и сам чувствует, что неправ, потому сидит и только мычит. Ты бы, Оришка, налила нам еще по наперстку… Хоть по единому.

Этого она не слышала, оглохла. В детство впала? Завела свару с Федей… Хлопец сидит себе на лежанке, мирно мастерит скворешню, а ей вроде стружки в кадку летят. С родным ребенком не помирится, за онучу поднимет бучу — хоть разводи их.

— У тебя, — говорю, — Логвин Потапович, с диалектикой очень туго. Ты смотри на жизнь, как философ, потому что она смотрит на тебя именно так и хочет видеть тебя в неустанном развитии и движении вперед. Ты сейчас ощетинишься — с чего это, мол, я тебе проповеди читаю и такой ли, дескать, я сам, Микита, мудрый и образованный? Дело не в том. Я, говорят, мичуринец, «воинствующий глашатай», «верный последователь его» — хоть бери и мичуринскую пробу ставь на лоб. А все мне мало! Заглянул бы ты мне в душу… Часто меня что-то грызет, честно чувствую себя неудовлетворенным: мало, Микита, сделал, можно бы больше и лучше, нужно только смелее брать быка за рога. Мичуринская наука открывает перед нами безграничные перспективы, буквально безграничные. Далеко, ох, далеко не все мы охватили величие этого учения. Ведь можно действительно все на свете лепить этими руками, преображать фауну и флору снизу доверху, обновлять их до неузнаваемости по желанию и стремлению человека. Конечно, на первых порах это не каждому легко понять, — мы вырастали в мире, где всему, казалось, определены границы. И вдруг открываются перед тобой такие горизонты, такие перспективы, таким повеяло простором! Думаешь, я на себе не чувствую иногда тяжелый груз старых пределов, рамок, ограничений? Ошибаешься, друже… Вот собрались ко мне зимой наши молодые садовники и садовницы… Хоть бей, но учи! А Микита? Конечно, есть у него чем поделиться, по жизни не шел верхоглядом, по колосочку подбирал все ценное, что попадалось на пути, а вот столкнулся с молодыми, смелыми, и сам — по ходу обучения — нет-нет да поймаю себя неожиданно на том, что — эге! — тут ты сам, учитель, еще не перешагнул эту границу, потому и ставишь курсантам какие-то рамки. Кое-кто заметит, а большинство — нет, доверяются опыту старика. «Погоди, — думаю, — Микита, тут что-то не то… А ну, попробуй, что выйдет, если без рамок, если налечь и сломать и эти барьеры и барьерчики?!» Потом убеждаешься, что можно и нужно было их сломать. Все время надо стремиться на простор, выпрямившись для богатырского размаха, уметь распознать рутину, какой бы доброй и родной она ни казалась тебе… Мы говорим, Потапыч: молодость мира. Мы — пионеры настоящей жизни, деятели великой науки. Так будем же беспощадны к себе! Пусть юношеские дерзания, пусть вечная отвага всегда сопутствуют нам…