Кабинет Сошкина, забитый книгами, рулонами карт, ящиками с образцами горных пород, напоминал полевую геологоразведочную контору.

— А где Екатерина Львовна?

— Катюша моя сейчас в Грозном, консультирует строительство жилого объекта. Без нее я отвожу душу только с Иваном Михайловичем.

В тяжелые минуты, когда начинали закрадываться мучительные сомнения, Сошкин всегда тянулся к Губкину. Обоих тревожили недостаток средств, ненадежность изношенного оборудования и судьба с таким трудом сколоченного коллектива. Ведь и в гораздо лучших условиях срывает дело текучесть рабочей силы, а тут народ держится упорно, почти фанатично, хотя столько невзгод пережито.

Сошкин сам был увлечен «до гробовой доски» поисками нефти в Башкирии и Катеньку свою тоже увлек этим делом.

Казалось, совсем недавно они встретились… Москва в разгар нэпа. Дымка асфальтовых котлов. Беспризорники. Разрытые булыжные мостовые. Пыль. Жара. Потом подмосковная дача с прохладой темной сирени у террасы и уже знакомая загорелая девушка в коротком, по-летнему открытом платье — дочь крупного работника Наркомата.

Иван Сошкин был не из породы нахлебников. Он не искал влиятельной родственной руки, не собирался корпеть в кабинетах и отдыхать на подмосковной даче. Представление о даче вызвало у него скуку и мысли о старости. Он кончил институт и рвался на практику в Поволжье и Башкирию, куда манили его отложения древних морей.

В день его отъезда Катя в строгом сером костюме стояла на перроне рядом с папой (мама, которую возмущало одно упоминание о бедном студенте, не пришла).

Сошкин смотрел на девушку и думал: решится ли она ради него оставить родных, театры, выставки? Но Катеньку не испугали трудности жизни, и однажды она нагрянула в далекий поселок разведчиков; вошла в палатку, запыленная, усталая и улыбнулась победно:

— Ванечка, я все устроила!

Внутренне ощетинясь, стояли перед нею комсомолец Иван Сошкин и его друзья-искатели. Что она «устроила»? Зачисление его в аспирантуру под крыло папиного друга — профессора? Выгодную командировку с переводом в центр? Нет, она сама перевелась на заочное отделение архитектурного института, чтобы быть вместе со своим избранником.

— Что ты станешь там делать? Как будешь жить в диких степях, на голой земле? — рыдая, спрашивала мать.

— Буду строить новые города.

— Никаких городов не построите. Ведь нефти-то в Башкирии нет.

— Найдем.

— Пусть едет, — решил отец, потеряв надежду отговорить упрямицу. — Хлебнет горького — прикатит обратно.

Шла осень. Стаи мелких птиц, отдыхая на перелетах, оживляли звонким щебетом рощи и перелески. На зорьках озера оглашались зычным перекликом: утки, гуси, гордые лебеди так и валили на присад, заполняя воздух свистом крыльев. Казалось, что вернулась весна, но она цвела радостью только в сердцах влюбленных. А вскоре случилось несчастье. Катенька то ли ушиблась, то ли подняла что-то тяжелое и преждевременно родила мертвого мальчика. Но даже это тяжелое горе не внесло разлада в молодую семью.

— Жаль, нет дома Катюши. Она встретила бы тебя, как родного, — сказал Сошкин Алексею, успев заметить, как неловко чувствовал себя гость в других комнатах квартиры. — Теща у меня — скучный, нудный человек.

— Его зовут к телефону! — легкая на помине, возвестила теща, боком входя в кабинет.

Она питала к Сошкину непреодолимую застарелую ненависть: не могла и не хотела простить ему то, что он сманил Катеньку в «азиатские степи», где жизнь была сплошным мучением. Она винила его за неудавшееся материнство дочери, лишившее семью радости иметь внуков, уверила себя и в том, что муж ее скончался преждевременно именно из-за этих огорчений. Прописать зятя в московской квартире она согласилась только потому, что боялась потерять излишек жилой площади, но держалась так враждебно-непримиримо, что Сошкин, бывая дома, почти не выходил из своей комнаты.

— Его зовут к телефону, — повторила теща, ни на кого не глядя, и величаво вышла из комнаты — высокая, прямая, с жиденьким пучком крашеных волос на макушке.

— Кого «его»? — удивился Алексей.

— Это маменька ко мне так обращается. — Сошкин с трудом удержался от смеха. — «Его зовут обедать», — очень похоже передразнил он, а через минуту уже шумел у телефона где-то в глубине квартиры: — Спасибо! Спасибо! Приедем обязательно. Как же, самый лучший из нефтяников!

Заставив Алексея побриться, Иван Наумович сам стал собираться, как на свадьбу, — надел даже жилет и лакированные штиблеты.

Два матовых фонаря белели у входа в глубокий подвальчик кавказского ресторана на Тверской, напротив нового здания Центрального телеграфа. В сизом, табачном дыму, едва касаясь ковра носками мягких сапог, лихо плясал молодой джигит, развевая полы черкески, только мелькали белые рукава да бледное узкое лицо с черными усиками. Шумно. Жарко. Пахло шашлыками, пряностями, вином. А разговоры за столиками о золоте и рыбной путине, о лесосплаве и каракуле — сразу видно, этот ресторанчик облюбован приезжими со всех концов страны.

Вот и нефтяники ждут «именинников», заказав чахохбили, коньяк, красное терпкое «Мукузани», маслянистые лепешки из сыра и, конечно, шашлыки. Нефтяной фонтан полагается отметить на славу.

Мало было сторонников у Сошкина, когда шла драка за башкирскую нефть, а сейчас вон сколько набралось, и званых и незваных. Но русский человек зла не помнит, на радостях особенно, и за столом широко гостеприимен. Некоторые гости привели с собой веселых и нарядных женщин. Пела зурна, рокотал бубен, шутники-кинто смешили посетителей забавными выходками, а в душе Алексея рос, накипал протест против такого гульбища. Чтобы не нарушить общего веселья, он сунул деньги под свою тарелку, молча встал и, тихо ступая по коврам, багрово-красным, как виноградное вино, пошел к выходу.

Душный воздух городской улицы не освежил его: с непривычки он немного охмелел, голова кружилась.

На тротуарах толпы прохожих. Площадь с древними краснокирпичными башнями Кремля, веселая пестрядь куполов собора, построенного при Иване Грозном. Алексей остановился на мосту, вспомнил легенду о зодчем, которого царь ослепил, чтобы он не построил где-нибудь лучшего храма. Над Москвой-рекой тянулись откуда-то клубы дыма, на сизом небе тяжело висели темные тучи; в провалы их смотрело вечернее солнце, золотя дома Замоскворечья, а вдали, выше по берегу, здания тонули в дымке. И все: небо, тучи, дым, дома над рекой — подернуто печальной желтизною. Городской пейзаж, от которого Алексей отвык, был полон неизъяснимой грусти, хватающей за сердце.

Если бы рядом стояла Елена, если бы можно было обнять ее теплые плечи! Но так уж никогда не будет; и может быть, именно поэтому он не остался в шумной компании. Мир для него сейчас опустел: ушел только один человек, но этот человек — Елена.

Долго стоял Груздев на мосту, опершись на перила, потом медленно побрел обратно через Красную площадь.

Перед Домом союзов он опять остановился, поглядел на свое отражение в стекле — громадный детина, но очень, очень еще молод!

В той же зеркальной глубине отражались приземистые дома-лавки Охотного ряда и серая булыжная мостовая.

Наконец-то Алексей понял, чего ему хотелось: не в подвальном кабачке отпраздновать открытие нефти, а вот в таком здании, как белоколонный Дом союзов, превратить радость открытия не в застольное гульбище, а в светлый народный праздник. Пусть народ сказал бы нефтяникам: «Спасибо!»

Но ни Алексей, ни его товарищи не могли представить себе, как громко прозвучит это «спасибо» с трибуны партийного съезда.

Когда они прочитали в газетах, что делегаты съезда приветствовали бурной овацией сообщение Сошкина о башкирской нефти, о том, что на съезде был решен вопрос о создании на востоке новой нефтяной базы — «Второго Баку», то как бы со стороны с волнением увидели величие совершенного ими подвига.

— Теперь все тяжелое у нас позади! — заявил оптимист Семен Тризна.

— Вот уж этого никогда нельзя сказать: обязательно взамен прежних затруднений возникнут новые, — охладила его пыл Дина Дронова.