После нескольких лет дальних странствий Сергей Ботушан возвращался в родные края. На вокзале окружного города он сошел с поезда и пересел в легкий, запряженный тройкой рысаков экипаж, который уже дожидался барина подле станции. Поместье Сергея лежало всего лишь в двух часах езды отсюда. Стоял погожий июльский вечер, неба не омрачало ни единое облачко, воздух был шелковист и ласков. Упряжка птицей полетела к дому по мощеной имперской дороге между полями высокой колосящейся ржи и пшеницы; рядом с лошадьми, позванивая заливистым колокольчиком, бежал жеребенок. Уже через некоторое время показались окрест крытые соломой хаты, небольшие рощицы сменялись смолисто-багряными стволами и зелеными верхушками леса, на горизонте темным силуэтом вырисовывались Карпатские горы. Места эти были хорошо знакомы возвращавшемуся путнику. Он узнал выгон с торчащим посреди него колодезным журавлем, здесь он не однажды проводил ночи у костра с табунщиками, слушая их былины о седых временах татарского нашествия или о деяниях гетмана Хмельницкого; он узнал бор, в котором охотился вместе с отцом и где подстрелил свою первую лисицу; он узнал грязную корчму, где ему случилось в какой-то из воскресных дней отплясывать коломийку[2] с черноокой крестьянской дивчиной под аккомпанемент скрипки и цимбал, на которых с упоением тренькали длиннобородые евреи.

Уже начинало смеркаться, когда Сергей проезжал через обширный дубовый лес, или дубраву,[3] как его здесь называли. Столетние исполины, поднимавшиеся вдоль дороги, чуть слышно шелестели могучими ветками, они, казалось, махали ему и нашептывали приветливые слова, внятные только тому, кто вырос не среди фабрик и дворцов города, а рядом с деревьями и кустами. Сергей сидел, не шелохнувшись, благоговейно вслушиваясь в эти звуки, когда вдруг с левой стороны от коляски из зарослей малины стремительно появилась молодая, стройная, не очень высокого роста девушка. Стан ее облекало белое воздушное платье, в одной руке она держала соломенную шляпку, а другой сжимала огромный букет полевых и лесных цветов. Одну секунду, замерев на месте от неожиданности, она почти испуганно смотрела на Сергея большими темными глазами и затем, точно косуля, резво бросилась наутек; он еще некоторое время видел, как тугие светло-русые косы раскачивались у нее по плечам, но потом зеленые сумерки леса без остатка поглотили ее фигуру.

Когда Сергей наконец миновал дубовый лес, на небосклоне уже загорелись первые звезды, а взору его открылся Днестр и показалась церковная колокольня его деревни. Сердце у него громко и учащенно забилось, он выпрямился на сиденье и заторопил крестьянского хлопца, управлявшего тройкой лошадей, ехать быстрее. Здесь ему была до боли знакома каждая былинка, каждый клочок земли. В каждом дереве, попадающемся ему по пути, в каждой собаке, с лаем бросающейся под ноги лошадям, в каждом крестьянине, который приветствовал его словами «Хвала Иисусу Христу», он опять видел старых добрых друзей. Вот глухо застучал под копытами лошадей деревянный мост через Днестр, справа и слева поднялись из-за зеленых живых плетней закоптелые соломенные крыши, а потом уже глазам открылась помещичья усадьба Рост´оки с красной черепичной крышей. Увидев высокие старые тополя, окружавшие усадьбу, и свет в окошке, у которого имела обыкновение сиживать его матушка, Сергей больше не в силах был сдержать слезы.

Коляска остановилась, раздался неистовый лай собак, ворота со скрипом отворились, и в проеме их показался старый, почти семидесятилетний Онисим с фонарем в дрожащей руке. От волнения он не мог вымолвить ни слова. Громко всхлипывая, он склонился было к руке своего барина, дабы облобызать ее. Однако тот не позволил этого, а в порыве сердечности прижал старого верного слугу к своей груди. Огромные волкодавы, с завыванием выскочившие из-за ограды, теперь тоже узнали в приезжем хозяина и приветствовали его виляньем хвоста. Экипаж вкатил во двор и остановился у крыльца довольно большого одноэтажного дома. Онисим кинулся выгружать чемодан, к нему вдруг разом вернулась вся его прежняя силушка. Сергей, поглаживая собак, с удовлетворением наблюдал за ним. Истинным удовольствием было смотреть на этого прекрасного старика с седыми волосами, которого любил всякий, даже если тот этой любви и не домогался. Это честное лицо, такое невинное и такое радостное, эта высокая фигура, принадлежавшая, казалось, герою глубокой древности, эта покрытая морщинами рука, почтенная как пергамент с давно поблекшими письменами… Онисим был одет по обыкновению в свой достославный зеленый сюртук. Сергей обратил на это внимание и про себя улыбнулся, ибо в сюртуке этом уже давным-давно ничего зеленого не осталось, ни ниток, ни пуговиц. Этот сюртук представлял собой нечто особенное. Когда-то, в незапамятные времена, он действительно был зеленого цвета и тогда, в период своего расцвета, был любимым сюртуком Онисима, в который тот облачался только по воскресеньям. Правда, когда он начал изнашиваться, Онисим взялся-таки носить его повседневно, но и теперь все никак не мог с ним расстаться. Для него было особым удовольствием каждый субботний вечер производить смотр сюртуку и исправлять возникшие на нем повреждения. Первыми прохудились локти, и тогда на правый рукав была поставлена синяя заплата, а на левый — черная, затем возникла нужда в новом воротнике. Онисим изготовил его из шелковой сумочки для рукоделия, сиреневого цвета, которую для означенной цели подарила ему матушка его нынешнего барина. Когда же в негодность пришла спинка, для основательной починки ее были использованы остатки темно-красного шлафрока, который перестал носить старый господин Ботушан. К этим пятнам со временем, надо сказать, добавились другие, желтого, розового и белого колеров. И Онисим до тех пор чинил свой любимый предмет одежды, пока обнаружить в нем следы исходного материала стало уже совершенно невозможно, однако старик с непреходящим упрямством продолжал величать сей предмет портняжного искусства «зеленым сюртуком» и ни за что на свете не соглашался надевать по будним дням ничего другого.

Сейчас он вошел в дом, и Сергей последовал за ним. Переходя из комнаты в комнату, он не мог досыта наглядеться на стены, на мебель и на картины, среди которых родился и вырос. Все было до мельчайших подробностей ему знакомо, так доверительно близко, и все же помещения и предметы обстановки, как ему показалось, стали теснее и меньше с тех пор, как он их покинул. В то время здесь сосредотачивался для него весь мир, самая незначительная деталь обладала особым смыслом и важностью, тогда как сейчас, явившись из самой гущи большой, шумной жизни, он смотрел на вещи совершенно другими глазами. Все выглядело изрядно устаревшим, давно вышедшим из моды, но тем не менее содержалось в чистоте и опрятности, все блестело как зеркало, и в целом ничего ровным счетом в доме не изменилось, все гвозди торчали там, где положено, и даже мышиные норы были на своих местах. Сергей опустился в кресло, в котором его добрая матушка обыкновенно читала по вечерам романы Вальтера Скотта, он ощутил глубокое умиление, у него так защемило сердце от нахлынувших воспоминаний. В настежь распахнутое окно дохнул теплый приятный ветерок; пошевелив занавес, он принес с собой цветочный аромат степи, отдохновенную свежесть ночи и сладостно меланхоличную мелодию песни, которую где-то вдали пел пастух или сидящая за прялкою молодица.