А к детям, к расшалившимся и распоясавшимся паца­нам и наказание применялось особое.

Шурик не без труда поставил на попа бумажный куль, услыхал сопротивляющееся мычание, поменял местами направление его перпендикуляра.

Мычания не последовало. Тогда Шурик, определив возможно местонахождение того, что сам Верзила называл нелитературно харей, аккуратно вырезал перочинным но­жиком в этом месте куля кружок.

В кружке мгновенно появилась возмущенная, но все понимающая физиономия Верзилы:

— Это же хулиганство! Получите пятнадцать суток! Учтите: я буду жаловаться!

Шурик, не обращая ровным счетом никакого внимания на сие возмущение, что-то старательно вырезал на уровне, находившемся, интеллигентно выражаясь, пониже спины горе-напарника.

Потом Шурик выдернул из веника несколько, на его взгляд, достойных прутьев, смочил их в ведре с водой, коротко взмахнул одним из них в воздухе.

Прутик, резко просвистав нечто угрожающее в воздухе, оставил на руке студента ярко-красный след. Шурик ко­ротко ойкнул.

К Верзиле понемногу возвращались разум и внятная речь, он вдруг сообразил:

— Бить будете?

Наверное, метод воспитания или перевоспитания, к ко­торому решил обратиться Шурик, был определен очень верно, потому что самой первой к напарнику вернулась память о необходимости вежливой формы обращения с со­гражданами.

— Нет,— ответил Шурик, вздохнув.

— А что? — не почувствовал нюанса момента Верзила.

— Вести разъяснительную работу,— Шурик посмотрел прямо в глаза своего напарника.

— Шурик! Шурик! — голос Верзилы понизился до тра­гического шепота.— Вы комсомолец?

— Да,— гордо ответил студент первого курса поли­технического института, комсорг группы.

— Это же не наш метод! А где гуманизм? Где «Человек человеку...?» Поймите, Шурик, в то время, как вы знаете, космические корабли бороздят...

Верзила лепетал нечто нахватанное из наставлений Павла Степановича, прораба, капитана милиции Суворова Василия Александровича, первой учительницы Марии Ксенофонтовны, старшины роты Боднарука — из всего того, что случайно осело в неразвитой памяти этого человека, которого чаще всего в жизни называли по кличке Вер­зилой.

— Тебя как звать-то? — просто, по-свойски спросил Шурик.

— Федя. А вас, я знаю, Шурик.

— Женат?

— Да... Жена Любушка. И двое ребятишек — Леночка и Алешка.

Чаша весов премудрой Фемиды заколебалась.

— Значит, семья есть,— огорчился Шурик.

— Есть! — обрадовался Федя.

— А лет тебе сколько?

— Сорок один.

— Ого! — Шурик даже коротко присвистнул.

— Может, не надо, Шурик? — Федор заглядывал в гла­за Шурика с трогательной мольбой.— Я больше не буду, а?

Шурик коротко посовещался со своей совестью, со своими с детства усвоенными принципами и решил:

— Нет! Надо, Федя, надо!

* * *

К кому мы взываем, когда нам больно? Когда нам обид­но? Когда мы понимаем, что сделали плохо, что совершили проступок? Когда внушаемые правила жизни быстро про­бегают по нервным окончаниям от места приложения вну­шения туда, где им положено существовать с самого рожде­ния человека и до дней его последних — к Разуму. Туда, где им должно оставаться вечно.

— Мама! — взывал Федя к кому-то забытому и оби­женному сыновней памятью.

— Мама! — кротко плакала и просыпалась его заспан­ная совесть.

Потом было что-то из плохо скроенной мелодрамы: распеленание, помывка в душе, нотация прораба Павла Степановича с упоминанием великих имен Песталоцци, Макаренко, Корчака...

Был «воронок» с обратным маршрутом в тюрьму; как в растревоженном улье, бессонная ночь, и короткое, мучи­тельно-стыдное забытье под утро.

Утро прокричало дурацким петухом. И было построе­ние. И был развод по нарядам.

— Ну что, граждане алкоголики? Хулиганы-тунеяд­цы... Кто хочет сегодня поработать? — капитан пытался не смотреть на арестованого Федора даже тогда, когда тот первым откликнулся на его полупризыв-полувопрос:

— Я!!!

— Подождите! — коротко отмахнулся капитан Суво­ров.

— На сегодня наряды: песчаный карьер — два человека...

— Я!

— Да подождите вы!

— Огласите весь список, пожалуйста! — послышалось из строя чье-то привычное.

— Значит, так... цементный завод...

— Я!

— Погрузка угля...

— Я!

— Уборка конюшен...

— Я!

— Да подождите вы, гражданин! — капитан был очень недоволен.— На вас — персональный наряд на все пятнадцать суток! Возьмите!

Капитан Суворов кивнул головой куда-то в сторону ворот, где переминался с ноги на ногу в ожидании подопечного студент Шурик.

Студент!

Комсорг!

Напарник!

Верзила-Федор искренне, не наигрывая, упал без чувств прямо на руки капитана милиции, начальника пятнадцатисуточной тюрьмы Суворова Василия Александровича.

А над тюремным плацем из «колокольчика», подвешенного на радиостолбе; над новостройкой — микрорайоном Космонавтов города Энска, и, казалось,— над всей страной с энтузиазмом, с призывом к новым свершениям и победам звучал «Марш строителей», исполняемый оркестром эстрадной и симфонической музыки Всесоюзного радио и Центрального телевидения под управлением моложавого дирижера Юрия Васильевича Силантьева. Этот марш словно собирал под свои знамена всех напарников страны — от всех Федоров до всех Шуриков.

 Наваждение

Лето после первого курса выдалось особенно соблазни­тельным: безмятежно теплым, с короткими грозами и с за­манчивым предложением друзей — отправиться на юга ав­тостопом.

Автостопом — это когда в кармане самый минимум денег, за спиной небольшой рюкзачок, а под ногами сте­лется шоссе, ведущее в незнакомые земли, называемые всеми коротко и емко: «юга».

На удивление, путешествие автостопом оказалось де­лом несложным. Началось путешествие из земель средне­русских в земли печенежские с грузовика, в кузове которо­го так весело легко кричалось и пелось. Ветер со всей силой скорости автомобиля в семьдесят километров на час обдувал юные шевелюры и выветривал из не менее юных голов те дымчатые политехнические знания, что старались вложить туда институтские профессора.

Потом было просто шикарное путешествие в легковом автомобиле, о котором можно только мечтать. Первой же машиной, остановившейся на знак голосовавших студен­тов, была синяя «Волга».

Хозяин «Волги» — отставной полковник-артиллерист со смешливой женой — украиночкой из-под Полтавы на­правлялись на родину жены, к ее родственникам:

— Поисты вышни вволю! — мечтательно закатывала глаза Оксана Пилиповна.— Да знаете ли вы, хлопцы, яка у нас вышня на Полтавщине?! Как помидоры, ей бо! А по­мидоры — як гарбузы! А про гарбузы и говорить нечего!

— Поихалы с нами, а, хлопцы? — Оксана Пилиповна приглашала так искренне, что студенты готовы были пере­черкнуть все свои планы и действительно махнуть на ее родину, где ее и ее мужа, Степана Николаевича, ждали: мама, тато, сестры, двоюродные братья и еще родни на три села в округе.

Только Туз (Женька Метлицкий), вопреки колеблю­щимся и склоняющимся в пользу приглашения — Шурику и Дубу (Федору Дубцову), стоял на своем намертво и на развилке, ведущей влево — на сладостную Полтавщину, а вправо — в не менее сладостный Крым, ребята высади­лись из «Волги» и распрощались с Оксаной Пилиповной и ее мужем, дав клятвенное обещание завернуть в

вишне­вую Полтавщину на обратном пути...

Потом был снова грузовик, потом километров десять пришлось протопать на своих двоих, тогда и изложил Женька свой таинственный план непременного путеше­ствия на юг, в Крым.

В нем взыграла жажда скорого обогащения. Женька пристрастился к картам. Карточные игры, проклятие сту­денческих общежитий, изгонялись из оных постоянно, вы­рывались с корнем, но корни, как и у всякого сорняка, были настолько глубокими, что снова и снова давали живитель­ные ростки. Играли тайком, по ночам, в строго опреде­ленных комнатах, где подбирались ребята стойкие, те, которые не продадут, не настучат. Но сбои бывали. Так однажды, по недомыслию одного хронического должника, пожелавшего разом освободиться от карточных долгов и наступавшего на четверку преферансистов, в том числе и Женьку, последний основательно погорел. Его на два месяца лишили стипендии, что, в общем-то, еще больше пристрастило его к временным карточным выигрышам. Благо, в любом городе всегда найдутся любители острых ощущений карточной игры.