На юге, по уверениям Женьки, картежников было пруд пруди! Они по всей стране только и ждали того момента, чтобы сняться с засиженных мест и отправиться на поиски мига удачи и больших денег...

Эти злосчастные двенадцать километров откровений Женьки неожиданно враз и навсегда рассорили троицу друзей. Шурик первым посчитал себя вправе возмутиться. Возмутиться он был не просто вправе, но и должен был по долгу звания комсорга группы.

Женька поначалу ерепенился, кричал, что дорога — не подходящее место для комсомольских собраний, а тем более для оргвыводов. Потом говорил, что дико сожалеет о рассказанном, что с Шуриком и Дубом — двумя закостеневшими остолопами — он в разведку не пошел бы!

Тем не менее оргвыводы последовать не замедлили. Поскольку где-то на горизонте маячила долгожданная мор­ская дымка, в славном городе Симферополе дороги друзей должны были разойтись. Шурик и Дуб дали друг другу слово порвать всякие отношения с Женькой. Но тот плелся за ними, то обгоняя на каком-то грузовичке, то отставая на день-другой.

У моря, в молодежном пляжном месте, именуемом Гур­зуф, они порой случайно встречались. Всякий раз ребята видели его резавшимся в преферанс в компании старень­ких дедков, под полосатым зонтиком. «Расписать пульку», так начинался южный день Женьки и так заканчивался далеко заполночь.

Шурик с Дубом устроились работать на кухню в один из пионерских лагерей, которыми южный берег Крыма был усеян, как звездами его ночное небо. В первый же день ребята, отъевшись на кухне под заботливым оком шеф-повара тети Агаты, посчитали, что им чертовски повезло: на полном пансионе, море под боком, работа — не бей лежачего! — и множество красивейших девушек вокруг.

Первым на это необъяснимое явление южных мест обратил внимание Дуб.

В присутствии легкого на язык друга Федьки Шурик немного тушевался. Он как-то сразу отходил в компании товарища на второй план и не бывал избалован девичьим вниманием.

В выходные дни, которые полагались ребятам, они уходили на городской пляж Гурзуфа: девушек посмотреть, себя показать, мороженым полакомиться, съесть удиви­тельного вкуса крохотные фирменные пельмени, которые мастерски готовил в городской столовой один старый тата­рин Ахмет. Ахмета знал весь Гурзуф и все отдыхающие, Ахмет тоже знал весь Гурзуф и был знаком со всеми отды­хающими.

Шурика Ахмет заприметил в первый же приход в пель­менную, когда Шурик скромно пристроился в очереди, пока его товарищ Дуб флиртовал с двумя незнакомыми девушками, приехавшими отдыхать из самой Москвы.

— Москвички! Ты представляешь,— настоящие моск­вички! — суетился Дуб, задумав нечто, одному ему изве­стное.

«И чего он так?» — подумал Шурик.

Старый Ахмет посмотрел на Шурика из квадратного окошка своей раздаточной (она же кухня, где месилось тесто, лепились и потом варились в котле пельмени) — и сказал:

— Откуда будешь, сынок?

— Из Энска,— ответил Шурик.

— Студент?

— Студент.

— Второй курс будешь?

— Первый закончил.

— Почему такой тощий? Ешь плохо? Денег мало?

— Я работаю. В пионерском лагере. Хватает...

— А друг твой? Вон, тот... Почему такой упитанный? — Конституция, наверное, такая.

— Глупый твой друг просто и хитрый!

— Почему вы так решили?

— Он думает, что он умный. Он думает, что перехитрит всех! И свою судьбу.

Дуб, усевшись с москвичками за освободившийся сто­лик, вместе с ними смеялся какой-то своей очередной шутке.

— Умный человек сначала подумает, а смеяться потом станет. Вот эта тарелка — твоя, ты хорошо понял меня, сынок? — сказал мудрый Ахмет и положил пельменей в та­релку Шурика побольше.

Шурику удивительно везло в жизни на добрых людей. Встречались разные, а след в жизни оставляли только добрые.

Через неделю Дуб собрал свои нехитрые вещички и ко­ротко объяснил Шурику:

— Ты понимаешь, это такой шанс. Такое один раз бывает. Еду с Лялей в Москву. Знакомиться с ее родичами. В Москву! Понимаешь?

Лялей звалась одна из девушек-москвичек.

Заняв у Шурика двадцать пять рублей, он отбыл, как говорят, в неизвестном направлении. Уехал.

Шурик остался и «допахал» в пионерском лагере ку­хонным рабочим до конца сезона, когда, наконец, настала пора уезжать в Энск и ему.

Наступала осень, а с нею и новый студенческий се­местр. Все возвращались по домам, на круги своя. Вернул­ся нежданно-негаданно из далеких из краев и Дуб. Он ничего не стал объяснять и на вопросы Шурика только тихо пожимал плечами, дескать: не сложилось, ошибочка вышла... Шурик от природы был деликатным человеком, в душу не лез, но понял, что Дуб — он и в Москве оказался «Дубом».

 * * *

С осени Шурик неожиданно для себя увлекся театром. Этому не было никакого логического объяснения. С дет­ства, с момента осознавания самого себя он ни разу не обнаруживал в себе качеств, хоть в какой-то степени свя­занных с артистической карьерой. Наоборот, он всегда критически видел себя со стороны: обнаруживал не всегда симпатичную физиономию в очках, торчащие уши, немного неуклюжую походку, почти всегда застенчивый взгляд и неприятную привычку краснеть по любому поводу.

А началось это по случаю готовящихся торжеств к ок­тябрьским праздникам.

Студенческий капустник взялась довести до необходи­мой кондиции руководительница студенческого театра, в прошлом актриса городского драматического театра, ныне заслуженная пенсионерка. Она рьяно взялась за дело. Она собирала студенческую братию по ночам в институтском актовом зале, вместе с ними писала и переписывала сцена­рий, распределяла роли и нечаянно обратила внимание на стеснительного и угловатого Шурика.

Как ей удалось разглядеть в парне сквозь броню дворо­вой закваски нечто достойное Мельпомены, остается загад­кой и поныне... I

— Молодой человек, вы любите театр?

— Стелла Борисовна...

— Не прячьте этой любви в глубинах своей души! Мне почему-то кажется, что в вас есть нечто от Мочалова! Как замечательно вы порой на репетициях говорили свою реп­лику; «Подать сюда коменданта общежития!» Поверьте, юноша, я знаю толк в молодых дарованиях. Вам ни в коем случае нельзя зарывать в землю Богом данный вам талант. Талант, правда, пока еще очень сырой, не отшлифованный! Но надо работать! Надо много работать над собой, чтобы из вас получилось Нечто.

Руководительница студенческого театра не оставила Шурика в покое и тогда, когда празднества закончились, и их факультетский капустник имел громадный по меркам политехнического института успех. Ей удалось внушить легко внушаемому Шурику, что место его в труппе

сту­денческого театра, упрямо звала и звала его на репетиции. А потом и на репетиций народного театра в городском клубе железнодорожников, где она также работала ре­жиссером-постановщиком.

Поручала сначала крохотные эпизодики в своих театральных постановках, радовалась малейшему проблеску удачи, сражалась с природным косноязычием и однажды здорово напугала Шурика перспективой роли Гамлета в одноименной трагедии Великого Британца.

Шурик не сопротивлялся, он плыл по течению теат­рального наваждания, коим руководительница театра на верняка владела в совершенстве.

Да и как могло быть иначе в те прекрасные времена: слава московского театра «Современник» передавалась из уст в уста, театральные легенды будоражили воображение, а однажды попасть в Москву и именно на спектакль этого полуподпольного, ругаемого всеми корифеями театра, по­читалось за великую удачу. Счастливчиков, которым это удавалось, казалось, окружала некая особая аура.

К ним относились, как к небожителям, сошедшим вдруг на землю и нечто такое понявшим в этой жизни, что други­ми вряд ли могло быть постигнуто.

Шурик вдруг обнаружил себя в эпицентре этих расска­зов, человеком, потерявшим покой и сон от желания быть приобщенным к великим тайнам, творимым в далекой столице, и здесь, в народном театре продолжаемым по необъяснимым законам творчества.

Шурик вдруг стал не понимать, как это он до сих пор жил без театра?