Так что, кроме Лидочки, Шурика да еще таинственной, магической силы называемой Наваждением, в квартире больше действительно никого не было.
Говоря о присутствующих, точнее было бы первым назвать именно Наваждение, так как оно царило и в комнате, где пребывали в эту минуту молодые люди, и, самое главное, в них самих.
За большим обеденным столом, голова к голове, Лидочка и Шурик в забытьи читали свой конспект. Страничку за страничкой они постигали курс, растянутый в лекциях на год, и собранный воедино в клеенчатой общей тетрадочке.
В какой-то моменту почувствовав голод, Лидочка и Шурик съели по заготовленному на этот случай бутерброду с колбасой, лежавшими перед ними на тарелке.
Лидочка, прожив некоторое время с семьей в южных краях, пристрастилась к пище, сдобренной перцем и специями. И потому иногда просила «подружку»:
— Горчички!
Шурик старательно исполнял просимое, все так же, не [ отрывая глаз от конспекта. После бутербродов в очереди на подкрепление физических сил студентов были сосиски. Лидочка снова просила:
— Горчички!
Шурик сдабривал, не глядя, сосиску Лидочки горчицей, потом свою, но не успевал отнести ее к себе в рот, так как она оказывалась нечаянно наколотой на вилку Лидочки и ею же съеденной. Шурик облизывал пустую вилку, чуя что-то неладное с реакцией собственных вкусовых рецепторов. Железная вилка мало походила на вкус молочной сосиски. На десерт были яблоки и песочные пирожные. Лидочка ухитрилась нечаянно съесть оба яблока: свое и предназначенное «подружке». Шурик отметил и некоторую странную реакцию своих осязательных рецепторов, когда ощупывая ладонью тарелку, не находил своей порции фруктов. Пирожные были съедены также с горчицей по просьбе Лидочки.
Было лето, послеполуденное солнце поворачивало на запад и в комнате стало жарко и душно.
Лидочка отметила:
— Духота…
Шурик согласился:
— Мгм...
Лидочка неожиданно резко поднялась со своего места и отошла к балкону, предупредив:
— Не переворачивай!...
Она открыла балконную дверь, впустив в комнату немного прохлады, и взявшись за подол своего ситцевого сарафана в горошек, стала стягивать его через голову. Не совладав с застежкой-молнией на боку, с поднятым вверх до уровня головы подолом сарафана, она попросила «подружку».
— Ира, расстегни!
«Ира», а точнее, Шурик, не отворачивая головы от конспекта, ловко справился с коварной застежкой.
Кстати, не лишним было бы отметить, откуда вдруг у Шурика этакая расторопность, тем более в сложных деталях девичьей одежды? Когда бы вы спросили Шурика об этом напрямик, Шурик не нашелся бы что ответить и объяснить это смог бы только наваждением.
— Ира, жарко, разденься!
Шурик снял свою курточку, рубашку, брюки, которые привычным жестом аккуратно сложил по швам и перекинул через спинку стула.'
В этот момент, и его важно запомнить для настоящего повествования, из карманов брюк Шурика на пол упала его пластмассовая расческа, обыкновенного красного цвета, в три ряда зубчиков!
Молодые люди в несколько эротичном виде прошли к тахте, стоявшей у стены и поначалу присели на ее краешек. Лидочка первой решила прилечь, к чему, собственно, и пригласила свою «подружку». Так они лежали некоторое время, голова к голове. Стало еще жарче и Лидочка, протянув куда-то над своей головой руку, включила электрический вентилятор, который плавно раскрутился и стал откидывать в сторону возлежавших на тахте молодых людей порцию за порцией немного охлажденного воздуха... Ветерок шевелил чуб на голове Шурика,
слегка касался милой челки Лидочки и напевал им мелодию юности и любви, которую молодые люди вряд ли слышали ухом, но душой — наверняка! И в этом также была роль Наваждения!
* * *
Так пролетели свободные три часа. Об этом оповестили наших героев настенные часы великолепного часовых дел мастера Бурре. Собственно, рукой Бурре был сотворен только внутренний механизм, укрытый за совершенно новым деревянным футляром.
Лидочка прислушалась к числу ударов — их было ровно четыре —т и сказала «подружке»:
— Пора!
— Мгм,— согласилась «подружка».
Перед тем, как решительно направиться к двери, Дуб почему-то тихонько, вполголоса пропел: «Сердце красавиц...» Оборвав на полуслове музыкальную фразу, просчитал:
— Один! Два! Три!... Даю пробу!.. Костя, как слышимость?.. Три, два, один!.. Прием...
Затем, вняв, наверное, внутреннему голосу, решительно ринулся к двери экзаменационной...
Была не его очередь войти в экзаменационную аудиторию, но ребята, понимая его состояние — флюс!,— безропотно пропустили Дуба к его Голгофе.
Притворив за соббй дверь, Дуб мягким шагом прошествовал к столу преподавателя и первым делом положил перед Борисом Ипполитовичем свою зачетку.
— Здравствуйте, профессор!
Борис Ипполитович машинально, не в первый раз за сегодняшний день, ответил на приветствие:
— Здравствуйте.
И только тогда обратил внимание на вошедшего. Его празднично-приподнятый внешний вид приятно поразил Бориса Ипполитовича. А повязка через всю голову вызвала еще и чувство сострадания. Борис Ипполитович как никто другой знал цену зубной боли.
— Что с вами?
— Ухо болит.
Борис Ипполитович еще более сострадал, так как уш-ная боль, наверняка, не чета привычной зубной.
— Вы не здоровы? Быть может, вам не стоит сегодня сдавать?
— Нет-нет, профессор, это исключено.
— А как же боль?
— Боль не самое главное сегодня, профессор! Я готов к любым испытаниям!
Борис Ипполитович поразился мужественности студента.
— А это,— он легонько указал на повязку,— вам не помешает?
— Не беспокойтесь, профессор. Наоборот, помогает.
— Вот как?
— Никакой шум не отвлекает от экзамена! Это так похоже было на правду!
— А это? — Борис Ипполитович обнаружил в петлице пиджака экзаменующегося белую гвоздику! И костюм на студенте был благородного черного оттенка! Туфли зеркально сверкали! В них даже чувствовался легкий скрип, когда студент приподнимался на цыпочки и опускался на пятки от напряженного ожидания!
Честное слово, где-то глубоко в подсознании Борис Ипполитович проанализировал давнюю мечту о последователях, об Ученике, которого жаждет встретить на своем пути всякий Настоящий Преподаватель, к числу которых Борис Ипполитович в душе относил и себя.
— А это в связи с чем? У вас сегодня какой-нибудь праздник.
У Бориса Ипполитовича даже немного дрожал голос. У студента увлажнился взор:
— Экзамен для меня — всегда праздник, профессор! Борис Ипполитович был тронут.
Он был настолько тронут, настолько...
Если бы он хорошо не знал этого юношу, именуемого в студенческом просторечии Дубом, Борис Ипполитович, наверное, стал бы предметом многочисленных студенческих анекдотов о профессорах, которые выжили из ума и настолько глубоко ушли в науку, что позабыли оттуда выйти.
Борис Ипполитович не мечтал стать предметом для пресловутых анекдотов и не жаждал тем самым оставить в памяти новых поколений столь нелепый след.
Борис Ипполитович был профессорским продуктом нашего времени, славных пятидесятых-шестидесятых годов, когда ухо надо было всегда держать востро, ум — в ясной памяти, а язык — за зубами.
Борис Ипполитович, подыгрывая Дубу, шмыгнул расчувствованно носом и произнес:
— Похвально! Берите билет...
Дуб вытащил, не раздумывая, ближайший билет и продекламировал:
— Билет номер девять!
И добавил:
— Прием!
Борис Ипполитович насторожился:
— Что-то вы сказали? Какой прием?
— Что? — приостановился на своей скользкой дорожке Дуб.
— Какой прием? — с детской непосредственностью удивился он вопросу профессора.— Я сказал не «прием», а — при нем... Билет номер девять, а при нем задача.
Дуб смотрел на профессора наивными, широко раскрытыми голубыми глазами невинного ребенка.
Борис Ипполитович минуту подумал и благословил: