— Украл письмо? Отвечай, украл? Мое письмо!

— Вот оно, письмо ваше, — сказал Петр, вытаскивая из кармана скомканный листок.

— А-а! — провопил старик и вдруг, с размаха, бросил ключи в лицо сыну.

Петр не успел закрыться. Связка со звоном ударилась об его голову и упала. Он быстро зажал лоб обеими руками.

— Батюшка, так убить можно! — закричал Павел, кидаясь к брату.

Мирон Лукич, вытаращив глаза, шипел чуть слышным шопотком:

— Учуяли? Учуяли, коршуны, нацелились? Смерти моей ждете? Наследство делите? Просчитаетесь! Вы у меня вот где, вот где! Ничего не получите! Пока есть голова да руки, вы у меня — холопы, холопы! А я вас еще переживу, переживу, переживу!

К нему, и правда, точно прилила новым потоком жизнь: он поднялся, уткнув кулаки в кресло, одеяло спало у него с колен, он почти стоял на ногах и все шипел:

— Переживу, переживу!

У Петра между пальцев просачивалась кровь. Павел обнял его, повернул и вывел вон из комнаты.

В окно было видно, как у могилы старуха раздавала милостыню убогим и сирым. Из глиняной миски она черпала ложкой кутью и высыпала ее нищим в пригоршни. Запрокинув головы, они спроваживали в рот рассыпчатую пшеницу, жевали и крестились. Старуха крестилась тоже.

По тропинке, выложенной плитами известняка, между могил, шел монах.

Где-то густо жужжали пчелы — наверно, возле окна лежал их путь на пасеку.

Было тихо. Беленые стены покоя и коридор, сумрачно исчезавший вдалеке, усиливали каждый нечаянный звук, и он строго и многократно повторялся, как в пустой церкви.

Запахи меда, деревянного масла, какой-то рыбы и давно увядшей богородской травы тепло выплывали из коридора и вперемешку улетучивались через открытое окно.

Братья сидели на скамейке, глубоко задвинутой в угол покоя. Посередине спинка ее завершалась крестом. Вдоль стен тянулись редко расставленные стулья, облаченные в белые чехлы. В переднем углу стоял налой в малиновой парче, над ним теплилась желтая свечка.

Ожидать становилось тоскливей и тоскливей. Павел зевнул уже раза два, когда растворилась дверь и служка-монашенок оповестил, быстро кланяясь назад, в другую комнату:

— Его преосвященство!

Братья поднялись.

Архиерей вошел, нежно пощупывая на груди панагию. Глаза его были не то веселы, не то усмешливы. Следом за ним прибежал пузатый двухшерстный кот и сразу пропал у него в ногах, под рясой.

— Ваше преосвященство, владыко, — проговорил Петр и сложил руки для благословения.

— Это который Гуляев?., во имя отца и сына, — спросил архиерей, — это у которого по Волге солянычи ходят?., святаго духа…

— Тот самый, владыко, Мирон Гуляев.

— Ну, что он?

— Окажите милость выслушать, владыко, мы с жалобой.

— На кого жалоба? — перебил архиерей и недоверчиво глянул на братьев.

Кот высунул из — под рясы морду и тоже посмотрел вверх, поочередно кольнув братьев отточенными лезвиями зрачков.

— Ежели на родителя, то не похвально, ибо детям должно пребывать в повиновении.

— В повиновении, владыко, — подхватил Петр, — в страхе и повиновении. Однако, не столько на родителя имеем жалобу.

— Говорите, — вздохнул архиерей.

— Впрочем, извольте видеть, владыко, — сказал Петр, поворачиваясь к свету и поднося палец к виску, — заметину эту ношу безвинно.

— Сильно, — произнес архиерей, с любопытством разглядывая рану, — сие чем же?

— Ключами, владыко.

— Говорите.

— Батюшка наш десятый год как в кресле, обезножил, потерял свободу, и его возят. С тех пор у нас в доме покой, а работа лежит на нас, вот на Павле, да на мне. Уж вы, владыко, извините, не знаю, как сказать… но я — как на духу у вашего преосвященства. Появилась в городе девица… такая, из свободных. Впрочем, держит себя по-благородному, увлекательно, но только с виду, владыко. Вот Павел ее видал. Соблазн, владыко.

— Разумею, — сказал архиерей.

— Девице прозвище Шишкина, прежде жила в Тамбове и оттуда, говорят, бежала, потому должна была скрыться. Опоила тамошнего помещика, обобрала до исподней рубахи, словом — истинная цыганка, владыко.

— Сколько родителю лет? — вдруг спросил архиерей.

— Семьдесят первый, владыко.

— Мать жива?

— Матушка была первой у батюшки, после того мы росли с мачехой, а после того… Батюшка в страстях неудержим, владыко, с ним и ранее случалось… однако, тогда он был при ногах…

— Значит, он вдовый?

— Вдовый, ваше преосвященство.

Его преосвященство поднял голову и выдохнул в мягкой примиренности:

— Все в руцех божиих. Церковь святая допускает вступать в брак трижды.

Петр заглянул ему в глаза. Зрачки были странно сужены, что-то неуловимое сквозило в них — то ли ласка и любопытство, то ли ледяное безразличие.

Петр рухнул на колени, потянув за собой брата, и дотронулся лбом пола.

— Не погубите, владыко, дайте совет!

Прямо ему в лицо, с пола, сверкали кошачьи, глаза — желтовато-зеленые, с черненькими лезвиями холодных зрачков. Высунувшись из-под рясы, кот подергивал носом, точно примериваясь, поластиться ему к голове человека, неожиданно очутившейся на полу, или поцарапать ее?

Петр торопливо разогнул спину.

— Накажите, владыко, благочинному, чтобы не венчали батюшку! Ваша власть!

— Отколе моя власть! — сказал архиерей, опустив взор на панагию и опять нежно пощупывая ее. — Господь бог наделил человека свободною волею, и человек сам избирает добро или зло.

Он подумал немного.

— Поднимитесь, прошу вас. Ведь родитель ваш находится в здравом уме?

— Можно ли сказать, владыко? От дел отвернулся, пищу и то перестал принимать, меня с Павлом не хочет видеть. Помрачение рассудка, владыко!

— Так угодно судить вам, — тихо сказал архиерей. — Суждение сие много ценнее было бы, буде оно сделано сведущим лекарем, — еще тише добавил он и отвел взгляд в сторону.

Петр посмотрел на брата. Тот почти в испуге глядел на кота, со внезапной преданностью уткнувшегося ему в сапоги.

— Понятно ли? — спросил архиерей.

— Слушаю, владыко.

— Плохо слушаете! — сухо сказал архиерей и поднял руку для благословения.

— Все в руцех божиих, я говорю.

— Владыко! — воскликнул Петр отчаянно. — Коли батюшку удержать не можете, так ужели на девку нет управы? Ежели она к нам в дом войдет, ведь она меня с братом по миру пустит!

Зрачки совсем исчезли из глаз его преосвященства, и он выговорил наставительно:

— Сие скорее будет зависеть от его превосходительства, поелику девица, о коей говорите, внушает сомнения в чистоте нравственной. Так ли разумею слова ваши о ней?

— Точно, владыко.

— Пресечение опасности во власти светской. Идите с миром.

Он опять поднял руку, но тотчас остановился и, опять поласковев, добавил:

— Впрочем, родителя вашего в городе знают. Без оглашения с амвона никто венчать не станет. Услышите. Тогда возможно и пресечь. Во имя отца и сына…

Он пошел было в свои покои, но вдруг повернулся и спросил грозно:

— Вклады в храмы господни делаете?

— Делаем, владыко. Укажите, куда пожелаете?

— Не имеет значения. Можно в собор, допустимо и в монастырь. Церковь божия едина.

Он вдруг усмехнулся:

— У меня только два попа есть, кои сомнительны. Те, пожалуй, обкрутят и без оглашения. Один в Курдюме, да другой на Увеке. Поглядывайте — лукаво закончил он и направился к двери.

Кот кинулся за ним, подняв хвост палкой.

Братья прошли монастырским двором, по белым плитам, растянутым дорожками между церковью и жилыми корпусами, в жужжании пчел, в чуть слышном шелестении рощи. Два-три монаха попались им навстречу и поклонились, нищие обступили их в воротах, причитая и бормоча молитвы.