Роща становилась реже, в конце ее, на холмике, высилась ветрянка, лениво, почти неприметно ворочая расщепленными своими крылами.

Здесь было вольнее, чем в роще, напоминавшей монастырскую пахучую тишину, и братья приостановились.

— Он, чай, не спроста о лекаре завел, — сказал Павел.

— Ну?

— Вот-те и ну! Кота видал?

— Видал.

— То-то! — важно тряхнул головою Павел. Оба они сняли картузы и, не спеша, вытерли запотевшие лбы.

Слуга вел Агриппину Авдеевну парком. На ней была черная накидка, вечер скрывал ее в темноте стволов, она следила за белыми чулками провожатого и прислушивалась к хрусту песочного настила под ногами.

Около мостика слуга остановился, показал вперед и шепнул:

— Извольте обождать в павильоне. Агриппина Авдеевна взошла на мостик. Он был узким, легким и взбирался горбиком к беседке. Кругом лежал пруд. Вода еще отсвечивала неясными проблесками неба, но по берегам, где чопорно кучились подстриженные кустарники, чернел глубоко и страшно. Беседка замыкалась рамами, тончайший, замысловатый переплет их был наполнен разноцветными стеклами. В этот час здесь было мрачно, как в надгробной часовне. Агриппина Авдеевна закуталась получше в накидку и стала ждать.

В конце концов, жить было не так легко. Правда, трудиться нужды не было, но заботы не давали роздыха, и дела устраивались не больше, чем сносно. А жизнь, чудилось Агриппине Авдеевне, — настоящая жизнь, могла бы быть чрезвычайно приятной, и единственным человеком, понимавшим толк в приятной жизни, был его превосходительство Алексей Давыдович.

Ах, какой жизнью сумел он себя окружить; Это была даже не жизнь, а нечто вроде порхания, едва ощутимое скольжение по черте между землею и небом. И земля была вовсе не той, на которой распластались дикие деревни — Пензы, Тамбовы, Саратовы, — земля утопала в тенистых кущах, омывалась ручьями и фонтанами, земля, подобно чаше, вмещала прохладные воды, земля несла на себе цветущую, благоухающую зелень, да и то не простую, а разбитую на французский или итальянский лад. Тут уже не было домов, сеней или каких-нибудь сараев, а только одни дворцы, павильоны и гроты. Тут ничего не находилось тяжелого, неудобного, затруднительного. Но даже с этой легкой, укатанной и расчесанной земли холмики и мостики, то здесь, то там, возносили человека в воздух, к невесомой и блаженной черте, что сливалась с небом. Боже мой, да здесь и само небо было иным, не тамбовским, не саратовским, нет, нет! Здесь все было иным, безоблачным, эфирным, чудесные мечты об Эльдорадо допорхали сюда с опозданием на добрый век, и вот озолотилась природа, и кажется, будто люди выросли не на севрюге и не на пирогах с вязигой, а…

— Ах! — вскрикнула Агриппина Авдеевна, — я размечталась, а вы…

— О чем размечтались, драгоценная? — спросил его превосходительство Алексей Давыдович, входя в беседку.

— О вязиге… Что я говорю! Что вы подумаете? Я вспомнила, как это люди могут есть пироги с вязигой…

Алексей Давыдович отыскал в темноте руку Агриппины Авдеевны.

— Бывая к обеду у архиерея, я всегда е охотой ем такие пироги! Противен ли я вам оттого?

Она справилась с растерянностью и начала жеманиться ему в тон:

— Прилично ли кавалеру заставлять ожидать себя так долго? Не после ли пирогов с вязигой стали вы так медлительны?

— Милый друг, я заботился о вас и приказал репетировать фейерверк. Готовясь к гостям, хотел бы, чтобы вы так же…

— Куда забавнее было бы мне смотреть фейерверк вместе со всеми гостями.

— Друг мой…

— Ах, я знаю, сколь это невозможно, — пропела Агриппина Авдеевна и опустилась на скамейку.

— Нетерпение ваше, поверьте, я разделяю с вами. Однако… вот уже начало, — перебил себя Алексей Давыдович, — пойдемте к стеклам.

Вдалеке, на берегу пруда, вспыхивали пучки огней, ракеты одна за другой взлетали и крошились в сверкающий порошок, он оседал на воду, умножаясь и пропадая в ее глубине.

— Нравится ли вам?

— Я знаю, что фейерверк будет много превосходнее для гостей, хотя и эта репетиция любопытна.

— Уверяю вас, — начал Алексей Давыдович, приближаясь к Агриппине Авдеевне, но она отошла от него.

Против ее лица приходилось красное стеклышко, и она пылала в его свете. Алексей Давыдович стоял против синего. Длинный нос его словно еще больше вытянулся, на плешинке лежал клин зеленой краски, по животу перебегали быстрые разноцветные отблески ракет, ноги были в тени, казалось, одно маленькое туловище, без ног, с мертвенно-синей головой торчало против Агриппины Авдеевны. Она поежилась и сказала:

— Присоветуйте, Алексей Давыдович, что делать? Вот уж второй месяц пошел, как меня досаждает письмами безногий старикашка, купец, что ли. Посуляет мне целое царство. Смерть, как наскучил!

— Фамилии купца не запомнили?

— Мирон Гуляев какой-то.

— М-м-м, — промычал Алексей Давыдович. — Не помните ли также, чем он прохмышляет? Не солью ли?

— Может и солью, а может мылом. Что-то такое.

— Ежели солью… — проговорил Алексей Давыдович и помедлил, как делывал это у себя на приеме, — того, будто, как-раз Мироном зовут… Что же он вам пишет, друг мой?

— Ах, он пишет совершенно как любовник! — воскликнула Агриппина Авдеевна, — даже нельзя поверить, что старик!

— Это приятно.

— Что?

— Должно быть приятно, говорю я, иметь столь пылкого поклонника.

— Но ведь он сидит в кресле, Алексей Давыдович! И потом простой купец!

Его превосходительство покашлял и опять пододвинулся к Агриппине Авдеевне.

— Не мне вам помогать в выборе поклонников, тем паче сам я привык себя считать в числе оных, и даже… — Алексей Давыдович снова помедлил, — даже предпочтенным всем прочим. Не ошибаюсь ли я, мой милый друг?

Огни на пруду быстро погасли. Беседка окунулась в темноту.

— Ах, вы… — пролепетала Агриппина Авдеевна.

Минута прошла в безмолвии.

— Н-да, — сказал Алексей Давыдович, как-будто закончив одно дело и переходя к другому. — Того, припоминаю, действительно, зовут Мироном… Ежели это он, драгоценный мой друг, ежели… м-м-м… который промышляет солью… то дозвольте сказать вам, что это человек…

— Не терзайте меня! Он же купец и… в кресле! — с отвращением повторила Агриппина Авдеевна.

— … человек с капиталом, — продолжал Алексей Давыдович, — и капитал у него, как говорят, около…

— Около? — поторопила Агриппина Авдеевна.

— Около, ходят слухи, полмиллиона серебром.

Агриппина Авдеевна вздохнула.

— А как я к управлению соляной частью имею близкое касательство, то могу сказать вам, что слухи недалеки от истины.

— Кабы он не старик… — мечтательно проговорила Агриппина Авдеевна.

— То навряд я советовал бы вам остановить внимание на нем. А как он старик, да еще хворый и стало — проживет не очень долго, то… к примеру, жена его, если бы у него такая оказалась, в скорости могла бы овдоветь…

— Алексей Давыдович! — словно в испуге прервала Агриппина Авдеевна.

Но он все продолжал с мягкой настойчивостью, точно уговаривая ребенка:

— Будучи же с капиталом, нетрудно молодой и привлекательной вдове составить благородную партию. Наипаче — имея преданного и обожающего друга. И тогда желания ваши…

Новый огонь загорелся на пруду, и Агриппина Авдеевна живо сказала:

— Тогда я буду смотреть фейерверк вместе с другими вашими гостями?

— Да уже не из этой беседки, а…

Но Агриппина Авдеевна не дала договорить.

Огни разгорелись пышно, озарив пестрые стеклышки беседки, и радужные перебежки света смешали, соединили очертанья Агриппины Авдеевны и Алексея Давыдовича…

Его превосходительство имел в эту ночь прекрасный и здоровый сон.