Нельзя не плакать, нельзя не рыдать: пресечено преступление, утверждается братство, властвует порядок.

Благородные институтки возлагают веночек на статую Фемиды[6] в актовом зале, протопресвитеры[7] объясняют прихожанам шестую заповедь, и город беспрепятственно дышит полной грудью. Уральцы, астраханцы, пикеты, разъезды, посты и отряды несут радостно свой блистательный, блестящий, блещущий долг. Население отправляет гражданские обязанности без различия вероисповеданий — без малейшего различия вероисповеданий, — каждый прописанный в домовых книгах человек трудится сообразно с отмеченной в паспорте профессией. Переплетчик может делать книжные корешки с отступом и разглаживать наклеенный форзац, молодой филер может спокойно мерзнуть в каком-нибудь неблагонадежном тупике подле маслобоек или махорочных фабрик, музыканту, скрипачу Якову Гольдману ничто не мешает, зажав потертый футляр под мышкой, бежать через весь город на репетицию мендельсоновского квартета.

В городе господствует порядок…

Староострожные, Нижние, Смурские улицы и переулки, бараки, горы, золотые роты! Не во сне ли взъярились вы, позабыв про тыквенные семечки, про Петра и Павла? Не с похмелья ли причудилось вам, будто нет на вас ни управы, ни острастки, ни судьи, ни закона? Куда подевались палицы, гвоздыри да дубины? Не злой ли навет пустила на вас людская молва?

Может быть, не ваши спины гнулись под чужим добром, не ваши подошвы разносили по дорогам липкую кровь, не ваши руки, обхватив тараны, ссаживали с петель ворота и двери?

Иначе зачем же было пожаловать на Смурский переулок если не самому начальнику губернии, то господину полицмейстеру и ласково обратиться к вам — к потникам, анафемам, к смурыгому приходу Петра и Павла, — ласково обратиться от имени его высокопревосходительства:

— Его высокопревосходительство приказал мне лично заявить населению, что властью приняты все меры для отражения порядка. Необходимо соблюдать решительное спокойствие…

Но в чинном, благоустроенном городе все еще попахивает гарью, упрямо вздымаются к небу печные трубы пожарищ, свисают из разбитых окон этажей застрявшие кровати и шкафы, хрустит под ногами истолченное в крупу стекло.

И чему же было верить — блистающим галунам, нашивкам, околышам, смиренной беседе о шестой заповеди или головешкам, стеклу, гари, придорожным тумбам, обрызганным человеческим мозгом?

Катастрофа пришла. Она должна была завершиться так же, как завершилось пьяное неистовство толпы у дома Никиты: возмездием. Возмездие — вот оправдание, цель и смысл катастрофы.

Но Никита напрасно ожидал возмездия.

Настала вкрадчивая, обманная тишина. Благополучие становилось гнетущим, оно удушало больше, чем призраки убийц, чем мрачные стоны сновидений. Люди соблюдали спокойствие боязливо и покорно, как обитатели больниц, и образцово смирной, послушной сделалась жена слесаря Петра, который не вернулся домой.

Из крошечного душного мирка Никиту выбросила на простор жестокая, неумолимая сила, и духота простора сдавила его нещадной горечью. И тут, как внутри пылинки, тут, в этом путаном просторе мира, кружились бесплодные кольца Никитиной дороги, и тут продолжалось для Никиты отрешенное хождение по аду.

Тогда он, сжав сердце, вернулся в свой мирок.

Для скрипача техника правой руки имеет решающее значение. Можно достичь громадной быстроты, эластичности пальцев левой кисти, можно природнить скрипичный гриф к пальцам, привить его, как прививают хорошую породу к дикой яблоне, можно чувствовать гриф, не держа в руке инструмент, как чувствует калека боль и ломоту в отрезанной ступне, — все это можно. Блестящие игроки, великолепные виртуозы знают такое чувство грифа. Но этого чувства мало для скрипача. Игрок, виртуоз, мастер становится скрипачом лишь тогда, когда он овладевает смычком. Потому что смычок — не мастерство, не виртуозность.

Потому что смычок — музыка.

Смычковая техника, если о ней рассказывать, непобедимо скучна. Это — теория. Но, примененная на опыте, она становится зловещей. Ее можно преодолеть, ее преодолевают тысячи, десятки тысяч скрипачей мира. Но от этого они не становятся музыкантами.

Чуть выгнутый лучок, скрепленный ровной лентой подобранных нитей волоса, заостренный угольником есика, всем ничтожным весом своим сосредоточенный в нижней колодке, — незамысловатое изобретение пращуров, оно затаило в себе сверхъестественную мощь. Хрупкий, почти невесомый, смычок может быть грузным и тяжким; непрерывный — он может дробиться на мельчайшие части; короткий, ограниченный длиною волоса — он может быть бесконечным. Сотни штриховых приемов усваивает скрипач, и десяткам штрихов учат школы для техники правой руки.

Но все штриховые приемы дают плоды только тогда, когда скрипач, взявшись за смычок, прикасается к музыке.

И чем выше взбиралось скрипичное мастерство Никиты, тем горше становился его труд.

Он часами тянул смычок, и звук нарастал беспрерывно, и переход от штриха — вниз, к штриху — вверх был почти неуловим; он разрывал движение на крошечные доли, и оно послушно дробилось размеренным стаккато, как торопливая весенняя капель; он кидал смычок на струны, и пружинная, веселая пляска болтыхалась по комнате.

И он падал на постель, и он лежал, глядя в пустоту, изможденный, раздавленный отчаянием.

Однако мендельсоновский концерт должен был состояться хотя бы потому, что он был концертом Мендельсона и в нем участвовал Яков Гольдман, и если бы музыка Мендельсона была отменена или Яков Гольдман уклонился бы от выступления, разве это не посеяло бы тревогу за действенность мер, принятых властью для безопасности населения?

Концерт состоялся и принес Никите нечаянное волнующее счастье — впервые за весь его музыкантский скорбный послух. Он принес разрешение годами накопленной тоски о настоящем деле, о настоящей радости дела.

Четыре пюпитра, поставленные затылками друг к другу, четыре тетради нот, одинаково четкие линейки, усеянные запятыми, безглазовыми очками и хвостиками, прямые ряды бесстрастных ключей — пузатых, хитроумных восьмерок. Четыре человека за пюпитрами в холодной пустоте большого зала: четыре разных враждебных понимания одной мысли.

И вот труд: стремительный непоседливый Яков Моисеевич — виртуоз, одержимый музыкой, как талмудист — законом Иеговы; спокойный, умеренный виолончелист — добродушный педагог, никогда не делающий лучше и больше того, что требуется от учителя музыки; живописный, как итальянский нищий, альтист для которого его мешковатый, осипший инструмент — то же, что развинченный циммермановский ящик для уличного шарманщика, — кусок хлеба, только кусок хлеба (ибо что за музыка — альт?); застенчивый, неуверенный подросток, ученик, школьник, добившийся быстроты пальцев и плавной гибкости рук; ничего не видавший за этой быстротой, за этой гибкостью. Вот труд: соединить в одно воду и масло, камень и дерево уничтожить природу материи, добиться состава, который безропотно наполнил бы урну с прахом доктора чести, капельмейстера, Generalmusikdirektor’a Мендельсона-Бартольди.

Четверо людей, хватаясь за волосы, размахивая смычками, подтягивали яблоневые податливые колки, ежеминутно прерывая игру, чтобы кричать или перебегать от пюпитра к пюпитру и тыкать пальцами, смычками в нотные страницы, четверо людей кропотно разгадывали мысль одного человека.

И когда по крупицам и крошкам начало устанавливаться согласие, когда в пустом холодном зале возникла гармония и за обрывками, клочками звуков вдруг выросло целое, тогда стало так, будто распахнулась передняя дверь и в пустой зал вошел сам Мендельсон-Бартольди, такой, каким его привезли в Веймар, к действительному тайному советнику Гёте[8].

— Так, так, господа, — тонким голоском проговорил Мендельсон, торопясь между рядов пустых стульев и — от холода — потирая маленькие руки, — это почти совершенно так, как я себе представлял!