Таким образом, означивание сулит возникновение предмета, что, конечно, создаст желательную для меня определенность, однако и предпишет мне то, как я могу этот предмет использовать, т. е. означивание определяет тот ограниченный спектр возможностей, в рамках которых я [моя схема мира] могу с этим означаемым («представленным» этим означающим) взаимодействовать.
С одной стороны, эта «инструкция» может противоречить моему суждению [контакт моей схемы мира и моей схемы меня], с другой стороны, поскольку имеется подобное несоответствие, оно [означаемое] может вообще не «функционировать» по данным «инструкциям».
5.322 То, что понимается здесь под «функциональным аспектом значения» (место означающего, «представляющего» значение [суждение] в моей лингвистической картине мира), может считаться «согласованным» с континуум существования, если высказывание [моя лингвистическая картина мира] будет содержать указание на точку обзора и характер составляющих моего способа существования [континуум существования], и ничего больше.
5.3221 Иными словами, если я укажу точку обзора, т. е. того [моя схема меня], кому принадлежит данное суждение, и в каком состоянии (согласно способу существования [время, пространство, качество]) он [моя схема меня] находится [высказывание], а также «представлю» высказыванием означаемое [контакт моей схемы мира и моей схемы меня], указывая не означающие как таковые [предметы, функциональные аспекты значения], но характеристики составляющих способа существования [время, пространство, качество], то, вероятнее всего, в рамках моей лингвистической картины мира я буду наиболее близок к высказыванию [компиляция означающих], которое заслуживает внимания.
5.3222 Однако, в этом случае мои высказывания [компиляции означающих] не говорят ничего, что не было бы мне известно, поскольку они, насколько это в их «силах», «озвучивают», в данном случае, мои суждения [контакты моей схемы мира и моей схемы меня], т. е. континуум моего существования.
По сути, мы сталкиваемся в данном случае со своего рода тавтологией, которая [высказывание] единственная и может, как оказывается, с большим или меньшим успехом претендовать на право считаться «достоверной».
5.3223 С другой стороны, даже такие «драконовские меры», предпринятые мною при формулировке высказывания, не избавляют меня от тех искажений, которые опосредованно уже повлияли на континуум моего существования, т. е. привели к некому опыту [производному суждению], который противоречит исходным суждениям.
Кроме того, необходимо также помнить и учитывать, что всякое высказывание [компиляция означающих] занимает место в моей лингвистической картине мира и не может не «искажаться» ее иерархической сетью, что не позволит мне определить реальную значимость, «удельный вес» суждения [контакт моей схемы мира и моей схемы меня] «представляемого» означающим [высказыванием]. Учитывая же наличие в иерархической сети моей лингвистической картины мира мнимо-означающих и производных высказываний, ситуация еще более осложняется.
И, наконец, проводя данное означивание и формулируя высказывание [компиляцию означающих], я существую как какое-то значение меня [Мир явленный мне мною так ], ибо в континууме существования я не целостен, а целокупен (даже если бы я мог преодолеть составляющие способа моего существования, но продолжал бы быть явленным мне Миром, то и в этом случае я был бы лишь целым, а не целостным). Из этого следует, что данное мое высказывание [компиляция означающих], по сути, лишь один из возможных «взглядов» (возможно, далеко не самый существенный), об истинности или ложности которого говорить бессмысленно.
5.323 Функциональный аспект значения, «представляемый» словом (или другим знаком, его заменяющим) [означающим], определяет иерархическую сеть моей лингвистической картины мира.
5.3231 Поскольку, суждение [контакт моей схемы мира и моей схемы меня] – это комплементарное отношение значения моей схемы меня и значения моей схемы мира, то оно – это суждение, – будучи «самостоятельным» («самодостаточным») фактом [отношение вещей], не может быть классифицировано без неких дополнительных привнесений.
Однако, означается не собственно значение [суждение], но функциональный аспект, предписываемый [толкование] ему означающим [высказыванием] моей лингвистической картины мира [контекст означающих]. Отсюда понятно, что место означаемого в иерархической сети моей лингвистической картины мира определяется тем контекстуальным анклавом, который ответственен за данную функцию.
Впрочем, должно быть ясно и то, что в моей лингвистической картине мира возможны различные толкования [компиляции означающих] одного и того же означающего [слова (или другого знака, его заменяющего)], что делает эти контекстуальные анклавы «проницаемыми». Следовательно, определенность, которую дает мне определение функционального аспекта значения [означаемого] с помощью означающего, – это иллюзия, поскольку «проницаемость» контекстуальных анклавов моей лингвистической картины мира демонстрирует, что предмет – это абсолютная абстракция.
5.3232 Поскольку все мои функции едины, ибо все они – мои функции [моя схема меня], то очевидно, что ничто не мешает мне «перейти» от одной функции к другой. Тем более, что сама классификация по «признаку функции» – плод моей лингвистической картины мира [контекстуальные анклавы], тогда как в континууме существования подобная классификация возможна лишь благодаря действию составляющих моего способа существования [целокупность]. С другой стороны, поскольку означающее [слово (или другой знак, его заменяющий)] создает предмет [свернутая функция], который (как предписывает [толкование] мне моя лингвистическая картина мира) имеет определенный функциональный аспект, то понятно, что я не могу выйти за пределы данной функции, не изменив при этом означающее [компиляцию означающих].
Здесь возникает трудность, вызванная возможностью различных толкований, и я начинаю безапелляционно полагать, что предмет [слово (или другой знак, его заменяющий)] – не просто свернутая функция, но реестр свернутых функций. Но так я теряю всякую определенность, ради которой, собственно говоря, все это означивание и затевалось.
Ведь, если слово (или другой знак, его заменяющий) используется как реестр свернутых функций, я не могу сообщить ничего определенного, если не условлюсь с моим визави (а в том числе и с самим собой [значения моей схемы меня]) «на предмет того, о чем идет речь» [коммуникативная условность]. Однако, в замкнутости моей лингвистической картины мира это сделать совершенно невозможно.
(Например, если я полагаю, что «стол» – «это то, за чем сидят», то, желая использовать его в качестве подставки, чтобы подняться выше и повесить картину, я не могу сказать: «Надо встать на стол и повесить картину», поскольку «стол» – «это то, за чем сидят». Однако, я говорю именно так. Правда, я могу и уточнить: «Надо использовать стол в качестве подставки, встать на него и повесить картину». Однако, что значит в этом случае – «стол»? Это уже никакой не «стол», а «подставка».
Следовательно, если я собираюсь дать кому-то точную инструкцию, я должен сказать: «Возьми подставку, встань на нее и повесь картину». Разумеется, я не буду понят, если не поясню, что я в данном случае понимаю под словом «подставка», впрочем, затем мне придется пояснять еще и то, что я понимаю под словом «стол», а потом и все остальное: «это, то», «за чем», «сидят», а далее и те слова (или другие знаки, их заменяющие), которые использовались мною в процессе пояснения вышеперечисленных.
В конечном итоге, я, с одной стороны, приду к словам (или другим знакам, их заменяющим), которые уже пояснял, так и оставшись непонятым [замкнутость моей лингвистической картины мира], а с другой, даже если бы меня и можно было бы понять, то как объяснить тот «факт», что «то, за чем сидят» – это также и «то, на чем стоят»?
Даже на этом примере возникают очевидные проблемы, а я ведь перечислил только две функции, число которых неограниченно велико, и взял в качестве примера «стол», а не «справедливость», например, «спорт» или «смерть».) Кажется, что проблема коммуникации может быть разрешена «показыванием», но, с одной стороны, то, что показывается, – не то, что будет увидено, а с другой стороны, даже если и можно было бы показать, то никак нельзя показать то, что не имеет непосредственной развертки в составляющих моего способа существования (а к числу таких предметов относится, например, то, что принято называть «причинно-следственными связями», которые мы, как правило, и пытаемся конвертировать в процессе коммуникации). И это не говоря уже о том, что сам жест указания – это знак [означающее], который определяется моей лингвистической картиной мира.