«Надо поговорить с майором сейчас. Зачем откладывать? — И вдруг рассердился на себя.— А не попахивает ли это карьеризмом, товарищ Ярцев? — Он вздохнул:—Ну, какой же это карьеризм, если сами предлагают!..— и махнул рукой: — Черт знает что!..».

Он ждал Серебренникова.

Майор вошел недовольный.

Старшина Пологалов тоже был подавлен, теребил пуговицу.

— Что случилось? — спросил Ярцев.

— ЧП! — объяснил старшина.

Ярцев насторожился.

— Сон на границе,— сказал Серебренников.

«Опять ЧП!» — расстроился Ярцев и произнес резко:

— Конечно, это только у политработников биография без сучка и задоринки. А у наше го брата, простых смертных, обязательно что нибудь случается.

— Вы устали, капитан,— миролюбиво за метил Серебренников.

— Нет,— упрямо возразил Ярцев.

— Разрешите быть свободным? — спросил Пологалов, чувствуя, что в данный момент ему лучше удалиться.

— Пожалуйста,— ответил майор и, когда остался вдвоем с Ярцевым, повторил убежденно:

— Вы устали, Николай Павлович, и говорите не то, что думаете.

Ярцев отвернулся к столу, и снова в глаза бросилось злополучное письмо. Он с досадой взял его и хотел порвать, но вместо этого протянул Серебренникову:

— Пишет друг, комендант участка... А ведь мы вместе кончали училище!.. «Как ты?» — спрашивает? — Ярцев осекся. Не так он хотел разговаривать с Серебренниковым.

«Значит, я ошибся,— подумал майор.— Ярцеву надоела застава»,— но убежденности не почувствовал.

Кто будет спорить, что судьба границы решается на заставе?

Никто!

Застава — самое важное звено в пограничной службе. Значит, это звено должно быть укреплено надежными опытными кадрами.

Вот почему Серебренников не разделял мнения тех, кто во что бы то ни стало хотел перевести Ярцева на штабную работу.

У каждого свой талант. Ярцев — прирожденный начальник заставы. Пусть себе служит здесь и нечего смущать его всякими обещаниями.

Серебренников был близок к истине. Он словно подслушал, о чем размышлял капитан.

А Ярцев переживал:

«Ну, почему, почему все только обещают мне и ничего не делают?» — это была упрямая, горькая мысль. Она сверлила и сверлила мозг, лишая покоя.

Ярцев с обидой смотрел на Серебренникова.

«Сейчас скажу: хватит!.. Я больше не останусь здесь! — И вдруг почувствовал, что не скажет, потому что любит заставу.— Так чего же я хочу? — растерялся он и вспомнил ЧП.— Если уйду с заставы, никаких ЧП для меня больше не будет.— И сам себя перебил:—Глупости я говорю!»..

— ЧП, ЧП! — произнес он вслух.

— Что касается ЧП,— неожиданно подхватил Серебренников,— давайте поделим ответственность.

— Почему? — без особого энтузиазма спросил Ярцев.

— Это я предложил перевести Бородулю к вам на заставу.

— Разве я боюсь ответственности? — недовольно произнес Ярцев.— Просто всё надоело.

— Опять вы говорите не то.— Серебренников понимал: сейчас продолжать разговор не следует (Ярцев был слишком взволнован) и пошел отдыхать. У дверей задержался:

— А ведь вы рождены для заставы, Николай Павлович,— сказал он, словно рассуждая вслух.— Или всё-таки настаивать на вашем переводе?..

Ярцев обхватил голову руками и молчал.

Остаток ночи Серебренников решил провести на крыше. Это место ему предложил Пологалов. В казарме душно, не уснешь. А крыша — плоская, прочная, обжитая ветром.

Серебренников поднялся по пожарной лестнице на крышу и расстелил плащ. Только теперь почувствовалась усталость.

Майор лежал на спине. Прямо над ним в полосе Млечного пути ярким четырехугольником повисло созвездие Лебедя.

Серебренников чуть повернул голову и увидел на юго-востоке другой четырехугольник — созвездие Кита. На границе оно яркое, а на Урале, где прошло его детство, почти незаметно. Зато там в полнеба шагает Большая Медведица, а здесь, прижатая к горизонту, подернулась мглою, особенно во второй половине ночи.

Вот так же читал Серебренников звезды в октябре сорок первого года.

Свердловск. Леденящая ночь, Тусклые огни семафоров. Попыхивающие «буржуйками» пульманы. И рядом — женщина — родная, близкая—его жена, с закутанным в одеяло Юриком.

— Я боюсь, боюсь! — горячо шепчет она.— Ну, как я буду одна?

Он успокаивает, тревожно поглядывая на сына. Юрик ворочается, кряхтит. Хочет высвободить ручонки. Он — как медвежонок, и таким запомнил его Серебренников на всю жизнь.

Таким он видел его под Яхромой, в ночь, освещенную взрывами, когда шли в наступление.

Таким представлял его себе в Карабановском госпитале, где лежал контуженный, с перебитой ногой.

Таким видел сына на Юхновском направлении, командуя отделением противотанковых ружей. Потом — когда ходил в разведку и снова попал в госпиталь. И снова думы о сыне. Обязательно хотел выжить, чтобы увидеть его и жену. Обнять их. Пожалеть. Сколько вынесли они за эти тяжелые годы. Как терпеливо и мужественно ждали его!

В это ему тогда очень хотелось верить...

Серебренников не мог уснуть.

Справа виднелись огни поселка. Ветер замыкал провода, и лампочки на столбах то гасли, то вспыхивали, будто затеяли игру.

Отражение береговых огней жгутом перехлестывало реку.

Из Реги-равона вырвался сноп лучей. Бреющим полетом заскользил по земле.

«Как падающая звезда!» — подумал Серебренников. Он знал, что это локомотив узкоколейки.

И вдруг Серебренников почувствовал, какую боль принесли ему в запальчивости сказанные Ярцевым слова о том, что лишь у политработников биография без сучка и задоринки...

Сон навалился тяжелый.

Серебренников увидел себя в Свердловске, по пути в военно-политическое училище.

Жены нет дома.

Сейчас она должна придти с работы.

Сейчас они встретятся.

Под чьими-то ногами весело запели ступеньки. Он знал, что это она. Тихо окликнул.

Она прислонилась к стене:

— Ты?!

Он потянулся к ней истосковавшимися руками, стал покрывать поцелуями ее глаза, губы, шею — и обо всем на свете забыл. Но она отстранилась:

— Ты жив?

Он посмотрел на нее с недоумением:

— Как видишь, жив...

И снова затемненный вокзал. Много недосказанного. Болезненно сжавшееся сердце. Рядом — женщина — чужая, холодная.

Вагоны вздрагивают. Колеса прилипли к рельсам, буксуют. Пыхтит паровоз:

Рас-ста-ем-ся... Рас-ста-ем-ся! Рас-ста-ем-ся!..

Вагоны катятся быстрей. Захлебываются в неудержимом ритме:

На сов-сем... На сов-сем!

Рас-ста-емся... Рас-ста-емся... Рас-ста-емся на сов-сем!..

Резкий толчок вскидывает Серебренникова.

Крушение?..

Он просыпается и не сразу соображает, что на крыше.

Гудит ветер.

Небо все еще в звездах. Значит ночь продолжается. Звезды подернуты дымкой. Плывут.

Серебренников успевает заметить красную вспышку, на мгновение озарившую камышовые заросли.

И вдруг понимает: ракета!

ШАМПАНСКОЕ НА СЧАСТЬЕ

Самолет плавно оторвался от взлетной дорожки и, сделав круг над Южногорском, лег на курс. Внизу мелькнули редкие электрические огни.

Приятно было сидеть в мягком кресле и сознавать, что вот он, лейтенант Пулатов, возвращается на границу не один.

А может быть, все это сон? Может быть, самолет только снится? Вот сейчас он откроет глаза и увидит себя на санаторной койке. Рядом, отделенный тумбочкой, где всегда стояли расставленные шахматы, будет храпеть майор-дальневосточник. Сейчас...

Самолет вошел в облака. Потускнел сигнальный огонек на крыле. Застывшая было стрелка высотомера, прислушалась к отстукивавшим секунды часам и бросилась догонять их.

Лейтенант ощутил слабое пожатие. Нет, это не сон. Людмила летит с ним. Он сжимает ее руку, слышит ее дыхание, видит ее немножко испуганные глаза. Она — первый раз в самолете. Первый раз так далеко и, наверно, надолго уезжает из дому. Она еще не привыкла к мысли, что замужем. И ему, Пулатову, тоже не верится, что рядом не просто соседка, а его, самая настоящая, жена.