Все сотрудники-заключенные Проектной конторы жили в бараке № 11 Горнадзора, находившемся рядом со столовой, единственном бараке в лагере для «придурков голубой крови». Всего в этом бараке было три секции, одну занимали инженеры, две другие – десятники, бригадиры и инженеры шахты, работающие непосредственно на добыче угля и проходке. Большинство из них – каторжане, почти все с Украины, советской и Западной, но мы с ними как-то не контактировали, видимо, по простой причине – они были либо на работе в шахте, либо спали как убитые, намаявшись в шахте... Я даже их плохо помню, помню только, что глаза у них словно черной краской подведенные – это от въевшейся и несмываемой угольной пыли. Они выглядели несколько сумрачными, очень уж серьезными, что шло вразрез с нашим обществом – интеллигентов-проектировщиков, где всегда стоял шум, смех и вообще все громко и активно жили...
Помпобытом в нашем бараке был инвалид-каторжанин Николай, он всегда ходил с палкой, после перелома ноги. В шахте он получил инвалидность и тщательно следил, чтобы нога не зажила, как говорили в лагере – «косил на ногу». Я не раз видел, как Николай, зажав палку под мышку, пулей летит по лагерю, но на людях всегда сильно хромал и тяжело опирался на толстую сучковатую трость... Мужик Коля был отличный, держал барак в идеальной чистоте и порядке, и к нам, интеллигентам, относился с отменным уважением. Надо сказать, что наш барак был единственным во всем лагере, кроме санчасти, конечно, в котором не было клопов. У Николая в подчинении трое дневальных, все старички-инвалиды. Как-то я подошел к одному из них, который, водрузив на нос очки, упивался какой-то книгой.
– Что читаешь, старина? – поинтересовался я.
– Роман Александра Дюма «Черный тюльпан», – любезно ответил он.
А с другим дневальным мы встретились через много лет в Литве, куда мы с Мирой ездили по приглашению правительства Литвы в 1959 году. В какой-то глухой деревушке нам сказали, что в ней живет крестьянин, который много-много лет просидел в лагере в Воркуте. Мы встретились и начали выяснять отношения.
– Вы были в нетях? – спросил я.
– Был, десять лет.
– А где припухали?
– В Воркуте, на шахте «Капитальная»
– В каком бараке жили?
– В одиннадцатом, Горнадзора.
Это же мой барак! И тут, вглядевшись, мы узнали друг друга... Вот было смеху-то...
Наш 11-й барак был привилегированным, в нем жила лагерная «аристократия», в бараке не было нар, стояли деревянные кровати в два ряда. В дальнем углу – место Сергея Михайловича Шибаева, потом через проход моя кровать, вплотную к ней кровать Василия Константиновича Михайлова, затем снова проход и кровать Игоря Александровича Березовского. Это были исключительные личности: мужественные, интеллигентные, всех их арестовали еще в 1937 году, но они уцелели, несмотря на издевательства золотопогонного начальства, ужасающую голодуху, произвол охраны, оперов и блатных воров... Очень немногие смогли все это пережить. Эти немногие действительно настоящие мужчины...
В длинные зимние вечера сколько мы пересказали друг другу невыдуманных историй...
Сергей Михайлович Шибаев до ареста занимал пост главного инженера группы шахт в Донбассе, получил двадцать пять лет за «вредительство». В Воркуте генерал Мальцев назначил его главным инженером одной из шахт и за отличную работу сбросил ему десять лет срока. В 1948 году Мальцев был отозван в Москву, а в Воркуте организовали Речлаг, и Шибаев снова стал рядовым заключенным, но уже в спецлаге, и досиживать свой срок ему пришлось в бригаде Проектной конторы. Шибаев был высокого роста, с очень приятной русской внешностью, всегда предельно вежлив, спокоен и улыбчив. В Воркуте Шибаев считался одним из лучших горных инженеров комбината «Воркутауголь», и к нему частенько приходили группы вольных инженеров для консультаций. Сам он предпочитал в конторе ничего не делать, не чертил и не считал, сидел за пустым столом, как-то странно поджав под себя на стуле ноги. Все сотрудники конторы – вольные и заключенные – относились к Шибаеву с большим уважением. Много вечеров и ночей мы провели рядом, рассказывая тихим голосом страницы из наших жизненных книг...
Как-то в один из вечеров неожиданно выяснилось, что у нас есть очень близкие общие знакомые. Моя бабушка со стороны отца, Софья Васильевна Боровская, жила все годы в Новом Петергофе и дружила с семьей крупного горного инженера по фамилии Детер. Самого Детера расстреляли раньше других, еще в 1935 году, а его семья, жена и дочь, поселилась в доме рядом с домом моей бабушки. Дочь Детеров – Танечка, очень милая чернявенькая девушка, была настоящим вундеркиндом, она блестяще училась в Ленинградском университете, прекрасно танцевала и занималась в балетной школе, свободно говорила и писала на нескольких европейских языках, и мой отец решил, что Танечка будет мне прекрасной женой. Стали меня усиленно сватать, но я уперся, просто из ишачьего упрямства (одно из свойств моего характера). Я почему-то решил, что Таня умнее меня, а если говорить откровенно, она мне не нравилась... Так вот оказалось, что Шибаев и Детер были близкими друзьями еще со школьной скамьи, а Танечку Сергей Михайлович знал еще с пеленок. Мы долго молчали пораженные...
С другой стороны вплотную к моей кровати находилось ложе Василия Константиновича Михайлова, здоровяка с бычьей шеей, известного балагура, заводилы и острослова. Посадили Васю еще в 1937 году за то, что в графе национальность во время паспортизации в 1934 году написал «грек», и в самом деле его далекие предки еще во времена Екатерины II переселились из Греции на Дон, где и жили как помещики. Все его родичи давно забыли Грецию и греческий язык, но Вася из упрямства решил вернуться в лоно своей нации. Его родители и родственники кляли Васю на чем свет стоит, предупреждали, что его дурь плохо кончится, они знали нашу Родину... Правда, Вася все же успел закончить Механический институт, а после защиты диплома его послали заканчивать «второй институт», сроком на десять лет.
В 1936 году «родной отец» решил посадить в лагерь всех иностранцев, считая, что среди них могут быть и шпионы, и чтобы не искать каждого врага в отдельности, решил посадить всех, что и было выполнено. Посадили немцев, поляков, китайцев, французов, заодно и греков. А чем они лучше других? Такие же шпионы... Два раза Вася бегал из лагеря, как он говорил, «искать справедливости и жить честным трудом». За эти «искания» Васе добавили еще пять лет и засадили в лагерь для особо опасных преступников. Все-таки пятнадцать, а не двадцать пять, говорили мы ему с завистью...
Дальше через проход стояла кровать Игоря Александровича Березовского, ведущего инженера сантехнического отдела Проектной конторы. Посадили Игоря во время войны, но за что, он никогда не рассказывал, обмолвился только, что носил капитанские погоны. Игорь был интеллигентом в лучшем смысле этого слова, но несколько суховат, сдержан, почти никогда не смеялся и вообще держался особняком. Помоему, Игорь никак не мог примириться со своей судьбой, друзей в лагере у него не было. После развала лагерей Игоря выпустили и реабилитировали, но он почему-то остался жить в Воркуте, стал пить, заболел скоротечной чахоткой и вскоре умер, не сумев, видимо, ни понять, ни простить…
Около дверей в моем ряду, у самой стенки, – место старшего нарядчика лагеря Паши Эсаулова. Это был здоровенный, огромный донской казачина и, вопреки общему мнению о казаках, весьма веселого и добродушного нрава. В лагере, среди заключенных и каторжан, старший нарядчик имевший самый высокий административный чин, держал в руках все нити управления работой заключенных. Паша мог послать того сюда, того туда или вообще никуда не посылать. В лагерях эта должность была чрезвычайно опасной. Блатные воры в законе во всех лагерях требовали к себе особого отношения, они не работали, но питание, причем «бацильное», требовали неукоснительно. Если старший нарядчик этих требовании не обеспечивал, блатные резали его немедленно, и это все нарядчики знали. Но сверху на нарядчика жало начальство, включая и оперов всех рангов и мастей, вот попробуй, покрутись между двумя бритвами... Однако Пашка крутился, к нашему удивлению, и был жив и здоров, всегда весел и с нами был в прекрасных отношениях. Но до поры до времени...