Довольный Иванов идет по Арбату.

Очередь в шашлычную не очень большая. Даже кстати: можно снова звонить. Сестре? «Але-у… Валя? Наконец-то мы тебя допекли. Привет. Мы — это я и два телефонных автомата. Вернее, три. Ты обедала? Я занял очередь в шашлычную…»

После недолгой паузы сестра спрашивает, можно ли ей прийти вдвоем с подругой. «У меня всего один сувенир, — смущенно говорит Иванов. — А в общем, валяйте».

Валя — это, наверное, от глагола «валять». Дурака. Она давно сводит с ним эту свою подругу, так как обе работают в одном издательстве.

Через десять минут сестра целует его в щеку. Швейцар пропускает в шашлычную очередную порцию проголодавшихся.

Столик чист, меню на столе.

— Ну, а чего ж ты одна? — спрашивает Иванов.

— Но… Ты же не захотел.

Вот те раз. Не захотел. Он же сказал: «Валяйте».

— Что-то ты похудел. Не болеешь?.. Расскажи, как там они.

— Они там нормально. А вот ты как? Детки здоровы? Я слышал, что твой снова в командировке. Куда его носит?

—. Туда же, куда и тебя. Только ты в кап, а он в соц.

— Знаю я этот «соц». Что будешь есть?

Она не слышит вопроса, она опытными глазами стреляет в шашлычников. Все представления о женской верности снова трещат по швам. Иванову просто хочется взвыть. Он ждет от сестры не подтверждения собственных мыслей, а опровержения. К тому же ей ничего нельзя рассказать! Он и забыл, что она лицо в некотором роде заинтересованное. Семь лет назад у нее прямо из-под носа увели Митьку Медведева. Правда, она сразу же вышла замуж за своего прапорщика. Правда и то, что у них с прапорщиком две великолепные девчушки. Племянницы Иванова одна лучше другой. Но он знает, что у нее зажило только сверху. Нет, с сестрой нельзя говорить на эту тему…

Он хочет заказать коньяку, но Валя искренне протестует: ей надо править какую-то срочную рукопись. Он достает из своего потертого дипломата комплект роскошных фломастеров:

— Вот! Это тебе для расправы над графоманами. Души их, мерзавцев, почем зря.

— Прелесть. А что ты привез себе? Для расправы над алкоголиками?

— Ничего. Кроме двух-трех новых идей.

— Ну, идей-то у них и так хватает.

— Ихние идеи я знаю наперечет, я говорю о своих. Слушай, Валя, одерни юбку.

— Какую юбку? — она пробовала черный фломастер.

— Твою, понимаешь?

Иванов неожиданно для себя сунул руку под стол и сильно дернул за сестрин подол.

— Ты что? — она округлила от удивления глаза. — Рехнулся в своем Париже?

Иванов, вытянув шею, трагическим шепотом произнес:

— Она задралась у тебя выше колен!

Сестра Валя не пожелала, однако, шутить. Она обозвала его дураком. Она оглядела жующих, пьющих, толкующих посетителей. Никто не обращал на них внимания, никто ничего не видел.

— С тобой просто опасно показываться на люди!

— Очень прошу пардону! — дурашливо произнес он и почему-то снова вспомнил картину Тулуз-Лотрека. — Но ответь мне на один вопрос…

— Опять какая-нибудь пошлость?

— Почему женщинам все время хочется… это самое… обнажаться. Растелешиваться, как говорят. Демонстрировать, так сказать…

— У тебя все? Так вот, дорогой. Каждый судит в меру своей испорченности! Каждый…

— Ладно, ладно, больше не буду! Убедила, сдаюсь.

Когда принесли сациви, то бишь курицу в ореховом соусе, он заказал-таки графинчик марочного коньяку. На этот раз сестра почему-то не возражала, и нарколог рассказал ей о своей поездке.

После обеда она проводила его до троллейбуса. Спросила, хитро прищуриваясь:

— А что передать в издательстве?

— Скажи, чтобы с графоманами того… бережнее.

— Почему? — глаза у сестры смеялись.

— Потому что алкоголиков и без того более чем достаточно. Адью, адью! Звони вечером.

«Совсем ничего не понимает, — с улыбкой подумал Иванов. — Ей кажется, что я влюблен в ее подругу. Сама влюбилась, ей и кажется, что и он, Иванов, тоже влюблен. А он забыл даже имя этой подруги. И ничем не переубедишь…»

Париж был далече. Да и был ли он вообще, Париж? Словно и не было в жизни ни Парижа, ни солнечного Прованса. Как будто все это просто приснилось. Что это? Разговор с сестрой не принес облегчения. Эдак не мудрено тоже стать пьяницей. Да, он пьян, и ему хочется выпить еще! Если завтра он выпьет с кем-то еще, он будет во всем похож на своих злополучных подопечных. Постой… А ее ли был тот номер в «Ситэ-Бержер»? Может, это его, а не ее номер… Тогда еще хуже. Ха-ха! Хуже… Какое имеет значение? Что в лоб, что по лбу. А как самозабвенно схватила она свою малышку. Они летели друг к дружке словно на крыльях…

В кармане плаща, уже нагретые, звякали с полдюжины украденных у государства двушек. Рабочий номер медведевского телефона то и дело всплывал в мозгу. Белая лошадь стояла в глазах. Белая лошадь расплывается в сером тумане! Он, жаждущий справедливости Иванов, слышал ее ночной топот и ржанье. Она ржала, когда останавливалась, эта Белая лошадь. «Ржала, ржать». Слово утратило свою первоначальную чистоту, оно стало выражением цинизма. Неужели дурная судьба преследует даже слова?.. Телефон сработал:

— Алло? Медведев слушает. Я слушаю вас. Кто звонит?

Иванов был в полнейшей нерешительности. Он молчал. Язык у него словно присох. В трубке послышалась ругательная скороговорка, затем длинный-длинный гудок. Набравшись духу, Иванов снова набрал номер, но теперь за Медведева ответил некто Грузь, голос которого был знаком:

— Медведев? Товарищ Медведев только что был. И весь, к сожалению, вышел.

Иванов назвал себя, но теперь Медведева и впрямь не было. Грузь не обманывал.

— С прошедшим вас, — прозвучало в трубке.

— Что, что?

Иванов покинул телефонную будку. Он старался определить, с каким праздником поздравил его Грузь, но так и не определил, поэтому пришлось купить в киоске газету. Иванов узнал, что поздравили его с Днем радио. И каких только праздников не насовано в календарь! Иванов признавал только послезавтрашний День Победы. И конечно же Новый год. Даже День Военно-Морского Флота, так почитаемый Славкой Зуевым — военным подводником, братом Светки и в общем-то единственным настоящим другом, — не вызывал ивановского энтузиазма. Девальвация праздников и наград опережает порой денежную. Во всяком случае, стремится не отставать. Где-то сейчас Зуев? В каких ныряет глубинах?

Иванов вспомнил давно прошедшие дни.

Они, эти дни, частенько вспыхивали в его памяти. Хотя и не по порядку, но очень явственно. Иные детали давно бы пора забыть. Ну, например, таракана, который жил тогда в пельменной напротив Политехнического. Помнилась и удушливая жара, связанная с… Ах, черт бы побрал, опять эта гнусная картинка. Та самая, со стрижкой ногтей. Почему она с таким отвратительным упорством сидит в памяти? Теперь вот еще этот Тулуз-Лотрек…

Иванов готовил тогда диплом и ежедневно ждал приезда жены. Она раньше его закончила институт, работала в одной черноземной области и всегда неожиданно приезжала в Москву. Конечно, Светлана ни за что не хотела примириться с потерей столицы. Она приезжала, как приезжают с ежедневной работы. Ее лучший халат и тапочки всегда ожидали ее в прихожей.

Надо сказать, что незадолго до этого Иванов оказался достойным свидетелем на свадьбе ее брата, то есть шурина. Они были дружны с Зуевым как раз в той мере, которая подразумевает возможность полной откровенности и в то же время полной необязательности по отношению друг к другу. Но такое содружество не может быть долговременным. Оба стояли перед неизбежным выбором: либо перестать быть откровенными, либо заразить друг друга обоюдными болями. И вот сразу же после зуевской свадьбы оба понадобились друг другу, почему и встретились в пельменной напротив Политехнического музея.

— Я хочу, чтобы он был! — тупо бубнил Иванов, глядя в тарелку с пельменями. — Я не хочу, чтобы его не было!

— Откуда ты знаешь, что он? — улыбнулся тогда Зуев. — Может, она…

Иванов помнил, с какой легкой небрежностью шурин сходил за уксусом к соседнему столику. Пельменная оказалась недостаточно тесной, чтобы переносить разговор в другое место. Но Иванова вывел из себя рыжий прусак, стремительно пробежавший расстояние между батареей отопления и закутком уборщицы. Зуев по-военному быстро допил теплый компот, оставив на дне стакана канареечно-желтые дольки апельсина.