— Я бы не прочь иметь племянницу, — сказал он, когда двинулись к метро. Форменная кремово-желтая рубашка на его мускулистом торсе была почему-то совсем сухая. Тогда у него тоже было все впереди. Погоны золотились на плечах, сверкали двумя звездами каждый. Начищенные ботинки блестели, несмотря на жару.

— Ты поговори со своей, — сказал Иванов, когда подходили к площади Свердлова. — Пусть она сделает для меня доброе дело! Женщины лучше понимают друг друга…

— Нет, — ответил Зуев.

— Почему?

— Именно потому, что женщины, как ты говоришь, лучше понимают друг друга. Я поговорю с сестрой сам. Когда она приедет в Москву?

Иванов сказал, что это никому неизвестно и что старания вполне могут быть запоздалыми. И тогда Зуев ринулся совсем по другому маршруту. Иванов едва успевал за ним…

Зуев шагал прямиком к Центральному телеграфу. Иванову было несколько стыдно за зуевскую бесцеремонность в очереди к будкам междугородного телефона. Чем дышалось в будках, никто не знал. И все-таки Зуев вышел оттуда таким же сухим. Конечно, Иванов ничего не хотел спрашивать. Но в разное время Зуев чуть заметно подмигнул, едва заметно давнул на предплечье, с едва заметной радостью кашлянул в кулак. Иванов был готов плясать прямо под бронзовой мордой долгоруковского коня…

В тот день толчея на улицах не стихала, не стихала и тяжкая удушливая жара. И вдруг пушечный удар грома раздался откуда-то из-за первого Гнездниковского. Это громовое предупреждение было великолепно проигнорировано разноликой толпой. Люди шли и шли куда-то, не замечая приближающейся грозы. Гости Москвы из жарких и дальних республик, какие-то толстые потные тети, негры, военные из всех стран Варшавского Договора, растерянные вчерашние десятиклассники, упитанные непроницаемые пассажиры такси, модные продавщицы, милиция, разномастные покупатели еды, бижутерии, лекарств, напитков, цветов, газет, театральных билетов. Запах пота и табака клубился в толпе вместе с радужным мельтешением всех цветов и оттенков. Иванов и Зуев не успели увидеть, чем заплатили все эти люди за собственную беспечность. Когда гром, стелясь по московским крышам, от отдельного рявканья перешел к сплошному рычанью и сверху начала отвесно падать вода, приятели заскочили в подъезд. В тот самый подъезд старинного дома в центре Москвы, где Иванов торчал когда-то чуть ли не ежедневно. И надо признаться — торчал не зря… Широкая лестница, украшенная старинным чугунным литьем, удобные каменные ступени с закругленными впадинами, выточенными за два, а может три столетия миллионами башмаков, остатки классической лепки — все было давно изучено и проштудировано.

Иванов знал, что грохот столичной грозы не вызывает в людях ни романтической оробелости, ни почтительного восторга, ничего, что испытали бы они где-нибудь в полесской или мещерской деревне. Словно ходил по крышам длинновязый не очень трезвый кровельщик, похожий на Гулливера. Он ходил и добродушно стукал своей киянкой по ржавеющему железу. Наверное и шурину Иванова гром напоминал всего лишь громы аэропорта…

Зуев открыл входную дверь, обитую какой-то чуть ли еще не дореволюционной кожей, бросил фуражку на свободный олений рожок и скинул ботинки.

— Ты не возражаешь, если я и рубашку сниму? — спросил он и, вместо того чтобы окликнуть жену, запел песенку про Настасью. Разумеется, он заменил Настасью Натальей. Но рубашку все же не снял. Иванов подумал сейчас, что сам он никогда не допер бы до подобной вежливости. И впрямь было в Зуеве что-то московское, вечное, то, что не выцветает и не выветривается — удивительное сочетание незаносчивой доброты, непритворного добродушия и какой-то веселой серьезности. Но чему Иванов больше всего завидовал, так это всегдашнему отсутствию позы, полному и постоянному соответствию выражения зуевского лица его душевному состоянию. Такие люди не умеют хитрить и всегда откровенны, за что хитрые и неумные называют их недотепами, «немного не того» и так далее. Но Иванов-то знал, как это нелегко: все понимать и быть альтруистом. Однажды он спросил соседскую девочку, что она чувствовала, когда, впервые придя в школу, полтора часа простояла на общешкольной линейке. Девочка вздохнула: в тот момент она больше всего боялась, что неправильно «держит рот». Она не знала, «как держать рот», а Иванову хотелось ей сказать, что не надо его держать, этот самый рот! Пусть он всегда будет такой, какой есть. Но ты сам-то разве не держишь рот? О, еще как «держишь»! И улыбаешься порой, когда улыбаться не хочется, и печально поджимаешь нижнюю губу, когда хочется хохотать…

Наталья, жена шурина, не отозвалась на песенку Зуева, ее просто не было дома. Иванов прошел на кухню. Кавардак там был жуткий, везде грязная, кажется, еще послесвадебная посуда, остатки еды взывали к человеческой совести. Кто-то гасил окурки, втыкая их в недоеденный торт. В кастрюле вместе с бигуди плавала побелевшая вываренная сосиска, на полу валялся разбитый бокал. Иванов взял в холодильнике две бутылки боржоми, вымыл под краном два стакана и вернулся в гостиную. Зуев сидел в кресле нога на ногу. Он говорил по телефону, делая круговые движения правой ступней.

— Старикевич, я разве против? Но пока ее нет. С кем? С зятем. Знаешь, что значит зять? Нет, я-то ему шурин. Вы же знакомы… Хорошо, мы постараемся приехать вместе с зятем.

По тому, как Зуев положил трубку, можно было понять, с кем он только что говорил.

У Иванова вырвалось:

— Ты уверен, что мне нечего делать?

— Но ведь сегодня суббота! И потом, я подумал, что… что сегодня-то ты можешь позволить себе…

Иванов понял, о чем он подумал, а Зуев увидел это и шевельнул плечом:

— Гляди сам. Но, по-моему… Вообще, решай сам.

Речь шла о поездке к Медведеву. Напевая арию Герцога, Зуев ушел умываться. Боржом был холодным и резким, пузырьки облепили стенку стакана. Возбужденный Иванов решил немедля разобраться в своем состоянии, но тут раздался замочный щелчок. Иванову ничего не пришлось тратить из своих скудных запасов галантности. Наталья, жена Зуева, даже не поздоровавшись, бросила какую-то сумку, схватила другую:

— Мальчики, мальчики… А где мои ключи? Я сейчас. Продают финский шампунь.

— Где шампунь, какой шампунь? — притворяясь грозным, рычал посвежевший и бодрый Зуев. — Это парфюмерный киоск? Сейчас будет тебе и шампунь, и шампань!

Помнится, Зуев ткнулся подбородком в ее висок, завешенный крупной каштановой прядью, и подался за финским шампунем. Наталья ходила по квартире туда-сюда, задавала Иванову вопросы и, не дожидаясь ответа, спрашивала о другом:

— Ты что, встречаешь жену? А когда она приезжает? Терпеть не могу этих восточных халатов. Скользкие, как… Вы со Славой обедали? Ты знаешь, опять надо ехать. Ты тоже едешь к теще Медведева? Ты был у них на даче? Прелесть!

Прежде чем стать буфетчицей в аэропортовском ресторане, она была тоненькой стюардессой. После первого замужества она слегка располнела и теперь всем говорила, что ей надоело быть ангелом-хранителем в небесах, уж лучше толстеть на твердой земле да поить людей коньяком и шампанским.

Иванов и без нее знал, что пассажирам Аэрофлота частенько ничего не остается делать, как пить шампанское. Знал и то, что Славка опять принесет одну, а то и две бутылки, но снова трусливо не захотел думать о том, чем это может закончиться. Ореховые крошки застревали в зубах. Иванов пошел в ванную, чтобы прополоскать рот, булькал водой, пока не услышал за спиной голос Натальи:

— Не помешаю? Так некогда, так некогда!

Она, видимо, стригла ногти. Иванов повернулся и на долю секунды замер, стараясь никуда не глядеть. Закинув халат, Наталья как раз поставила ногу на табурет. Под халатом… ничего больше и не было. Иванов поспешно ушел из ванны. Но глазная сетчатка успела-таки запечатлеть толстую Натальину ляжку, волосы и кожную складку в области паха.

— Что? Испугался? — услышал он сильный, простодушно-невинный смех. Он в смятении уселся в кресло, жар тотчас отхлынул от его лица. «Черт знает, что творится, — бормотал он про себя. — Черт знает…»