Наваб подался вперед, опираясь о колени и пожирая девушку взглядом.
Она послала ему улыбку — будто ударила молнией.
Странное волнение охватило меня. Сознание затуманилось, и в нем, словно в больном сне, картины сменяли одна другую: улыбка Гури, багровое лицо наваба, завистливо кривящиеся губы столичной танцовщицы… Я пытался отвернуться, пытался набрать воздуха в грудь, но что-то давило на сердце, и взгляд сам собой возвращался к танцовщице с жасмином в волосах.
Пожалуй, я один был рад, когда музыка умолкла. В полной тишине, звеня при каждом шаге браслетами, Гури поднесла навабу кубок, из которого не пролилось ни капли вина. Он принял и выпил до дна, а потом спросил, как ее зовут.
Ответила ему Мохана:
— Ее имя Гури. Она придумала танец специально для тебя, повелитель. А еще она прекрасно слагает бейты.
— Тогда пусть споет, — велел наваб.
Мохана поклонилась, скрывая усмешку:
— Как скажешь, повелитель.
Грудь Гури порывисто вздымалась. Едва успев отдышаться, она вернулась на середину ковра и села, поджав ногу и расправив юбки. Мохана взмахнула платком, давая знак музыкантам. Те отложили барабаны и взяли ситары, а Гури запела газель:
Обычно после танца таваиф исполняли хвалу хозяину праздника, и никто не ожидал подобного пения. Газели воспевали прелести красавиц, но никогда еще красавицы не признавались в своей любви стихами. Многие гости, даже те, кто не отличался скромностью, стали закрывать лица ладонями — так они были смущены. Для меня же небо и земля поменялись местами. Разум отказывался верить в то, что слышали уши, а Гури тем временем пропела следующие бейты, прикасаясь кончиками пальцев к груди, щекам, уголкам глаз и губам:
Я почувствовал себя так, словно подушки подо мной были набиты не пухом, а соломой пополам с колючками. Гури провела руками по лицу, словно молясь Всевышнему, а потом прижала ладонь ко лбу, как гулящая женщина, напившаяся в харабате:[18]
Газель закончилась, певица перевела дух. Последовала долгая, томительная тишина, которую никто не решался нарушить. Но вот наваб воскликнул: «Вах!» — и следом за ним гости разразились восторженными возгласами и стали бросать в таваиф лепестки роз. Она засмеялась и что-то ответила князю, который усиленно приглашал ее подойти ближе. Я пытался поймать взгляд Гури, но она даже не посмотрела в мою сторону. Продолжая смеяться, она вдруг спряталась под покрывалом, спасаясь от града лепестков. Это вызвало еще большую бурю восторга.
Не прощаясь, я незаметно вышел из зала, а затем и из дворца. Ночь была душная, тяжелая, и не давала спасительной прохлады. Я прошел три квартала, когда здравость мысли стала возвращаться.
Обманщица! Она просто посмеялась надо мной! Страстный угар сменила досада, а затем и гнев. Старик! О чем ты возмечтал? О юной красавице, которую пленила твоя седая борода? Желтые звезды, мерцавшие над Лакшманпуром, издевательски перемигивались. Даже они смеялись над глупцом.
Шатаясь, как пьяный, я добрел до дома и прошел в сад, опасаясь потревожить сон Хадиджы. Кровь стучала в висках. Я сжал их пальцами, прогоняя головную боль.
Звон бубенцов заставил меня вздрогнуть. Чья-то тень метнулась через стену — и появилась Гури, одетая в праздничный наряд. Тот самый, в котором она была на муджарате.
— Хафиз, — робко позвала она, не осмеливаясь подойти ближе. — Почему вы ушли?
Я молчал, и она в волнении переплела пальцы:
— Не смотрите на меня так, хафиз! Что я сделала, чем не угодила вам?
Она ждала ответа, боясь пошевелиться, потому что при любом ее движении бубенцы начинали весело звенеть.
— Не приходи сюда больше, — сказал я.
— Что?! — пролепетала она.
— Не смей появляться в этом саду. Я отнесся к тебе, как к дочери, а ты посмеялась надо мной.
— Посмеялась? Нет-нет, вы неправильно поняли…
— Довольно, — я устало потер виски и повернулся к девушке спиной, чтобы уйти. Созвездие «шаула»[20] нависло над крышей, нацелив в меня сияющее жало.
— Хафиз! — крикнула Гури с таким отчаяньем, что звезды, словно испугавшись, перестали мигать. — Не прогоняйте меня! Я умру без вас! Вся моя жизнь — это разврат, пьянство и непристойные увеселения, но разве я в этом виновата?! Зачем же вы помогли мне родиться для такой жизни?! Когда вы снисходили до бесед со мной, я утешала себя тем, что у меня есть надежда на спасение. Гури, говорила я себе, раз такой достойный человек по-доброму к тебе относится, то неужели Аллах отдаст тебя на растерзание шайтану?.. И кто упрекнет в том, что душа моя тянется к этому доброму и достойному человеку? Видит Аллах, все, что я спела на муджарате — сложено в сердце. Так, как вы учили! Или ваше ученье было ложно? И теперь вы решили наказать меня за правду?
Я оглянулся:
— О какой правде говоришь ты, несчастная? О той, которую ты разнесла сегодня по всему городу? Что старик бегает к тебе на любовные свидания?
— Пусть я буду проклята, если сказала что-то подобное!
Не желая больше слушать, я вошел в дом, закрыл дверь и привалился к ней спиной.
— Хафиз… — донесся из сада голос Гури. — Сжальтесь, хафиз…
Ночь я провел без сна. Пошел дождь, но даже его шуршанье не успокоило меня. Пытаясь избавиться от гнетущих мыслей, я читал наизусть Коран, но на сей раз это не помогало.
Утро я встретил совсем разбитым. Хадиджа принялась ворчать, что я снова сидел над книгами, и у меня не было сил приказать ей замолчать.
Дождь все шел и шел. Запах свежести и влажной травы немного успокоил мою душу. Желая посмотреть на небо, чтобы определить, сколько еще продлится дождь, я выглянул в окно и отшатнулся — в саду стояла Гури. Похоже, она пробыла там всю ночь. Синие и желтые шелка ее одежд потемнели и прилипли к телу, а пряди рассыпавшейся косы опутывали руки, как черные змеи.
Заметив меня, Гури встрепенулась, но я поспешил отойти вглубь комнаты, и целый день провел за чтением Корана. Когда Хадиджа принесла ужин и вернулась в кухню, я снова посмотрел в окно. Дождь кончился, но Гури по-прежнему стояла под сливами, устало сгорбившись. Поразмыслив, я позвал Хадиджу и указал в сторону внутреннего двора:
— Скажи той женщине, чтобы ушла.
Хадиджа проследила мой палец взглядом, близоруко прищурилась, ахнула и помчалась в сад со всей поспешностью, на которую была способна.