Вскоре послышалась отборная брань, которой кормилица осыпала Гури, гоня ее прочь. Я взял книгу, пытаясь читать. Хадиджа вернулась, охваченная праведным гневом:

— Эта дочка шайтана не желает уходить! Она словно пустила корни там, под сливами! Позволь, я позову кади, хафиз? Пусть накажет негодницу!

— Делай, что хочешь, — ответил я, стараясь углубиться в чтение.

Я не видел прихода подручных кади, но слышал, как они силой выволокли Гури на улицу.

Утром Хадиджа поставила передо мной лепешки с медом и во всех подробностях рассказала о расправе над дерзкой таваиф:

— Она стояла перед судьей, будто принцесса высокородных кровей! Даже глаз не опустила, бесстыдница! Мало того, что эти гулящие девки ходят, не прикрывая лиц, так еще будут досаждать почтенным людям! Кади приказал дать ей десять плетей. Она потеряла сознание после четвертого удара, но даже не всхлипнула. Мохана — старая сводня — перенесла ее к себе, в веселый квартал — там им самое место!.. Поделом ей, поделом негодной! Кади еще пожалел ее. Не иначе растаял из-за красивых глаз! А надо было дать ей двадцать, нет — пятьдесят плетей! Чтобы кожа слезла!

Я так и не притронулся к лепешкам.

На следующий день Гури не появилась. И на следующий за следующим днем — тоже.

После памятного муджарата я перестал читать у окна, выходящего в сад, и перебрался к другому окну, откуда была видна улица. Со временем я привык к шуму и суете, царившим здесь. Дом мой стоял рядом с площадью, и болтовня горожан не смолкала сутки напролет. Днем перекликались и зазывали покупателей торговцы зеленью, молоком и сладостями, а крикливые женщины в хиджабах так торговались за каждую монету, будто именно этот динарий или рупия были выкупом Джабраилу за место в кущах Аллаха. Под вечер, едва спадала жара, из ворот выползали старики. Они курили кальян, жевали бетель и сплетничали без конца. Слушая их, можно было не выходя из дома узнать самые последние новости Лакшманпура. Ночь была царством влюбленных. Не единожды наблюдал я, как двое осторожно крались вдоль улицы, прижимаясь к стенам, чтобы встретиться посредине, соединив уста поцелуем. Низкому мужскому голосу вторил нежный женский, и когда головы их сближались, наступала тишина. Я не любил ночь. Но заслышав осторожные шаги, невольно прислушивался, стараясь уловить в женском голосе что-то знакомое…

Прошел месяц. По обрывкам разговоров я узнал, что Гури стала знаменитой и танцевала во дворце по требованию самого наваба. Говорили еще, что Мохана решила сделать ее преемницей, передав Дом Счастья, и что почти все знатные люди Лакшманпура добивались ее благосклонности, но никто не преуспел. Я слышал о танцовщице, которая рассказывает истории языком танца, все чаще и чаще. Юнцы горланили бейты в ее честь, а замужние женщины поносили, на чем свет стоит, едва кто-то из мужчин произносил ее имя.

Я слышал о ней все чаще и чаще, и однажды увидел. Она шла по улице, похожая в своих синих и желтых шелках на райскую птицу, попавшую в курятник. Женщины разбегались перед ней, и, вероятно, злословили в спину, но она никого не замечала. Она держалась гордо и прямо, как и тогда, когда танцевала перед навабом. Наверное, она так же стояла и на суде, выслушивая приговор. Я не смог заставить себя отвернуться, и просто смотрел.

Проходя мимо, Гури поклонилась. Она не сказала ни слова упрека, и поклон ее был почтителен. Я нашел в себе силы опустить глаза, но боковым зрением продолжал следить, как она уходила. Потом я еще долго сидел, вцепившись в книгу, и опомнился, только заметив, что полностью смял страницу.

С тех пор Гури появлялась каждый день. Она проходила возле моего окна, кланялась — и удалялась, даже не оглянувшись. Мой сад казался пустым без веселого перезвона колокольчиков.

В одну из бессонных ночей мне принесли письмо от наваба. Великий Могол тайно прибыл в Лакшманпур и созывал совет. Я давно не видел его, и сразу отметил, как он постарел.

Он был старше меня лет на сорок. Совсем седой, немного сутулый, но глаза смотрели по-прежнему зорко. Одевался он всегда просто и не любил чревоугодия. Вот и сейчас на нем был выцветший халат, а рядом стояло блюдо с пресными лепешками.

Он призвал немногих. Кроме меня и наваба были еще двое сановников. Аламгир более слушал, нежели говорил. Фразы его были коротки, казалось, что он думает о чем-то своем. Вскоре падишах отпустил князей, и, оставшись со мной и с навабом, стал более разговорчив.

Великий Могол ехал в Дели с алмазных копей и подарил нам по три неограненных камня величиной с голубиное яйцо. Он поведал, что собирает войско, чтобы покончить с мятежным принцем Акбаром, который переметнулся к раджпутам, но просил держать это втайне, ибо все еще надеялся, что сын одумается и вернется к истинной вере.

Пока мы беседовали, мимо дворца прошла толпа разодетых таваиф. Они пели и смеялись, а два молодых князя собственноручно несли факелы, указывая им дорогу. Аламгир нахмурился.

— Это переходит дозволенное, — сказал он, мрачнея. — Слышал, что и тебе, хафиз, досаждала местная блудница?

— Все закончилось, падишах, — ответил я.

— Мы наказали негодницу, чтобы остальным не было повадно, — вступил в разговор наваб.

Аламгир откинулся на подушки, губы его сжались в узкую полоску.

— Не похоже, что из этого извлекли урок! — сказал он жестко, и наваб сначала покраснел, а потом побледнел. — Они продолжают свободно разгуливать по моему городу!.. Продолжают смеяться и развращать юношей!.. Так быть не должно.

Великий Могол погрузился в раздумье, а мы с навабом боялись пошевелиться. Прошло достаточно много времени, когда Аламгир снова заговорил:

— Я решил. Аллах требует, чтобы я хранил эту страну от разврата. Повелеваю завтра же собрать всех блудниц и утопить.

— Повелитель!.. — прошептал наваб, вцепившись себе в колени. Перо на его тюрбане мелко задрожало.

— Ты хочешь возразить? — Аламгир холодно посмотрел на наваба, отчего тот втянул голову в плечи и потупился. — Молчишь? А ты, хафиз?..

Помедлив, я положил подаренные алмазы на столик перед падишахом, встал на колени, поклонился, уткнувшись лбом в ковер, и сказал:

— Воля твоя, но пророк советовал не судить поспешно.

— О чем это ты?

— Многие из женщин, что живут в веселых кварталах, могут исправиться. Не все довольны такой жизнью. Было бы жестоко судить их вместе с остальными.

— Пророк велел побивать блудниц камнями! — возразил Аламгир.

— Воля твоя, повелитель, — твердо сказал я, — но позволь напомнить, что письменного свидетельства об этом не оставлено, и что пророк также сказал: обходитесь с женщинами достойно, и если они вам не по нраву, то, может быть, Аллах устроил в этом великое благо.

— Какое же благо в том, что блудницы заполонили город?! — спросил падишах, грозно глядя на меня.

— Может, Аллах удостоил тебя великой милости — ты обратишь на пусть спасения многие души, и тем самым добудешь себе место в джанне, — сказал я и без страха встретил его взгляд.

Он снова задумался, и это был добрый знак.

— Будь по-твоему, хафиз, — произнес он наконец. — Пусть те, кому уготовано Аллахом, спасутся. Я даю месяц для того, чтобы всех продажных женщин выдали замуж. Кого не пожелают взять — утопите без жалости! И горе всем вам, если хоть одна блудница покинет город незамужней!

В ту же ночь Великий Могол отбыл в столицу, а на следующее утро на площади зачитали его приказ. Было много споров, но те, чья жизнь зависела теперь от воли мужчин, не тратили время. Я видел, как пестрая стайка таваиф накинула на головы покрывала, и разбежалась в разные стороны. Наверное, кто-то хотел предупредить подруг, а кто-то торопился напомнить поклоннику о пылких заверениях в любви.

Теперь каждую неделю в Лакшманпуре играли свадьбы. Одна за другой мимо моего окна тянулись пышные процессии — то индусы вели жениха и невесту, связанных друг с другом гирляндами цветов, то чинно шествовали последователи пророка — впереди мужчины, а следом за ними — женщины, похожие в своих хиджабах на коконы, поставленные на разноцветные чувяки. И каждый день мимо проходила Гури. Проходила, останавливалась, кланялась, шла дальше.