Немного света в мутной воде

- Дозвольте мне, барышня! Мне, мне дозвольте! Одну маленькую дозу-дозоньку? - он тянет ко мне сухие длинные руки, заплывшие мутной плёнкой глаза молят о помощи. - Разве ж я не достоин? Разве ж я хуже? Чем я провинился, барышня? Позвольте и мне хотя бы чуть-чуть, капельку, крошечку, крохотулечку... счастья!

Я просыпаюсь. Сквозь окно сочится серый свет. На улице дождь. Ничего нового. Дождь в нашем городе идёт всегда. Если капает лениво, то его предпочитают не замечать, не удостаивая даже словом «изморось». Говорят просто: «Хорошая погода».

Во вселенной Стругацких существовал похожий город. В нём тоже всегда шли дожди. Представился Герка с его кривой улыбкой. «Молодец, девочка, правильно говоришь! Вселенная! У настоящих писателей всегда так. Написанное переплетается между собой: идеи, мысли, герои, места. Они всегда демиурги, настоящие писатели. Есть и другие. У тех просто книги».

Виски заломило. Не могу думать о нём, не могу. Слишком больно. Начинаю вспоминать. В том, сотворённом братьями городе, жили мокрецы из-за которых дожди не хотели останавливаться. Кто принёс дожди в наш город? Быть может, люди, отрицающие счастье? Люди, которых боготворит Герка? Кажется, мокрецы были неплохими. Просто другим. За это их и невзлюбили, как не любят и боятся отличных от себя.

- Нет, надо линять отсюда, - говорит Катя, раскрывая огромный красно-жёлтый зонт. - У меня уже суставы пухнут. Видишь, как иду враскоряку?

Мне хочется сказать, что всё дело в туфлях на высоченном каблуке, что если бы я надела такие, то ноги мои завязались бы в узел, я бы рухнула на землю да так и осталась лежать на мокром холодном асфальте, уставясь в мрачное небо и думая о том, что там, наверху. Впрочем, она не поймёт. Она — не Герка.

- Сегодня Никитиха с отпуска выходит! - продолжает Катя. - Орать начнёт как пришибленная: еле шевелитесь! На ходу спите! Товар портите!

Не люблю свою работу. Терплю её как данность, потому что хочу есть, пить, платить за крышу над головой и ни от кого не зависеть. Если у тебя нет нормального образования, то место тебе или за прилавком, или на заводе. Иного в городе нет. Я предпочла завод. Там нужно просто стоять у конвеера, быстро-быстро собирать коробочки и упаковывать в них прозрачные бутылочки с ароматными жидкостями.

Я — бухгалтер, но это ровным счётом ничего не значит. Бухгалтеров сегодня как собак нерезаных, и пока я в течение многих лет пинала балду, другие нарабатывали необходимый опыт или брали вожделенную вакансию нахрапом. Не исключаю и обычное кумовство. Я так не умею, очень жаль.

- Вам тридцать два года, вы не замужем?

- Нет.

- Не собираетесь? Часики-то тикают.

- При чём здесь мои часики?

- При том, что мы вас возьмём, вы вникните в процесс, потом выйдете замуж, родите ребёнка, уйдёте в декрет, а нам находи нового человека, обучай... вы планируете детей?

- Я не знаю.

- Как можно не знать? Ну, а вот выйдете вы из декрета, так ребёнок болеть начнёт. Что же это за работа получится? К тому же и опыта у вас никакого. В вашем-то возрасте.

- …

- Хорошо. Кем вы себя видите через пять лет?

Типичный разговор с типичным кадровиком. Ой, извините, с HR-специалистом. Сегодня так любят подражать Западу, наводя лоск иностранными словами, оставаясь внутри всё той же старой, не всегда приятной системой.

Год назад я смогла бы ответить, кем я себя вижу: заботливой женой, счастливой мамой, успешной писательницей. Сегодня молчу. Не складывается моего будущего без Герки. Разве что последний пункт, но и он какой-то безрадостный, посеревший.

Катя — овощевод или овощевед. Ради этой нехитрой профессии она отучилась два с половиной года в местном училище. Ей предлагали работу по специальности, но далеко и вахтой. Катя не может. У неё дочка и больше никого на целом свете.

- Барышня! Барышня! Копеечку подайте! На хлебушек! - на ступеньках магазина сидит старик из моего сна.

Теперь я его вспомнила. Он и год назад сидел здесь, потом пропал. Теперь вот приснился и появился снова. Мы шли тогда с Геркой. Старик тянул руки, и Герка сунул в крючковатые пальцы полтиник.

- Зачем? - спросила я. - Ты же знаешь, что это на водку, а не на хлеб? Я видела, как он пьёт в подворотне. Он каждый день, наверное, пьёт. А ты поощряешь!

Герка посмотрел на меня долгим взглядом. Он всегда так смотрел, пытаясь понять, стоит ли мне объяснять очевидное. Вдруг не пойму.

- Что ты предлагаешь? Взять его в охапку, поместить в реабилитационный центр, умыть, одеть, дать работу? У тебя есть на это силы? Деньги? Да и хочет ли он сам этого? Скорее всего он даже не может вылечиться. Слишком поздно.

Тогда я сказала, что своим полтиником Герка внёс вклад в убийство человека.

- Да брось ты, - отмахнулся он. - Он без меня встал на путь самоуничтожения, с которого не свернуть. Посмотри на ситуацию с другой стороны. Вот сидит он сейчас, мучается похмельем, страдает. Потом насобирает на опохмел, крякнет, выражаясь их терминологией, в подворотне, и будет ему счастье. Ты пойми, я не иронизирую. Действительно счастье. Плохое, неправильное, вредное... да какое угодно, но счастье. Так почему же не порадовать человека?

Я не согласна с Геркой, но молчу. Иначе он начнёт раздражаться, говорить, что я выгуливаю своё белое пальто, якобы пытаясь помочь сирым и убогим. Он назовёт это лицемерием и попросит не обижаться на правду. Знаем — проходили. И не раз.

Почему я его полюбила? Глупый вопрос. Его все любили. Начиная от молоденьких студенток в интституте, где он преподавал историю, до убелённой сединами вахтёрши в общежитии того же института. Нас познакомил Сергеев, поэт по призванию, раздолбай по жизни. Герка им восхищался, называл гением. Мне его стихи казались тяжеловесными, но что-то в них возможно было. Сергеев стабильно печатался в толстых журналах (не перевелись ещё такие на земле русской), периодически издавал сборники и всегда занимал призовые места в конкурсах, если соизволял принять в них участие. Жаль только, что сегодня поэзия мало кому нужна. Сергеев мечтал о временах, когда поэты смогут собирать стадионы, как это было в шестидесятые.

- Почему рэперы популярны, а поэты нет? - спрашивает он. Я не знаю, что ответить.

Мы сидим в кафе. Я с пивом, он со стаканом сока. Сергеев — трезвенник. Не по каким-то особым убеждениям и не из-за проблем со здоровьем. Ему просто невкусно. К тому же затуманенность мозга после принятия алкоголя мешает рождаться стихам. Они появляются корявые нежизнеспособные постыдные для себя самого.

Все, кто не знаком с Сергеевым близко, считают его алкашом. Внешность у него помятая. Любимая чёрная куртка висит на нём как на вешалке. Отцовская. Столько лет, а как новая, гордится он. Я бы поспорила, но молчу. Всё-таки память, пусть и на пару размеров больше. Волосы у Сергеева вечно нечёсаны, походка расхлябаная. Он работает на нашем предприятии грузчиком, но ему не стыдно. Он — поэт, а грузчик — для пропитания.

- Цой вообще кочегаром работал, - говорит он. - Я что, хуже Цоя?

Герка считает, что Цой вторичен и примитивен. Я не поклонница, но если люди столько лет его не забывают, значит что-то в нём действительно есть.

- До сих пор не можешь забыть Герку? - Сергеев возвращает меня в реальность.

- Ты так говоришь, будто он умер.

- Умер. Тот прошлый, - Сергеев шумно втягивает сок через соломинку. - Родился новый, не чета нам, простым смертным.

С удивлением смотрю на друга:

- Да он всегда таким был!

- Каким таким?

- Высокомерным снобом. Это отталкивало и притягивало одновременно.

Я всегда произносила «одновременно» с ударением на предпоследнем слоге, а Герка ругался. Всегда всё произносила правильно, а на этом слове спотыкалась. Герка обожал исправлять чужие ошибки, словно оплошность другого поднимала его самого на более высокий уровень. Помню, как ему представил меня Сергеев: «Это Ева». Герка не расслышал, попросил повторить, и Сергеев повторил: «Ева, первая женщина». Герка потёр нос указательным пальцем и поправил: «На самом деле первой женщиной была Лилит, Ева — вторая. Следует читать литературу помимо Библии». Я и Библии не читала, сразу почувствовав себя глупой и ничтожной.

Он всегда меня критиковал. Пришёл однажды, когда я валялась на диване с книгой.

- Что читаешь? А, Саган. Хоть бы на французском что ли читала, больше пользы, - и завалилсь рядом с Тойнби в оригинале.

- Не, - продолжает Сергеев. - Не всегда он таким был. Ему эти мозги запудрили.

Герка после Англии изменился, куда ездил набираться опыта. Не потому, что там враги всего русского, которые спят и видят, как бы напакостить, завербовать, или обратить в свою веру, как говорит Сергеев (чтобы это не значило). Дело в том, что Герка возгордился. Его выбрали. Он достоин. Даже англичане оценили.

Герка резко ограничил круг друзей, милостиво согласившись терпеть лишь меня и Сергеева. Стал относиться к нему снисходительно, как к придворному шуту, изрекающему гениальные мысли, но по сути остающемуся глупцом. Сергеев сразу понял его отношение и обиделся.

Мне Герка заявил, что я не расту. Я отшутилась, что расту вширь. И правда поправилась на целый размер. Герка шутки не понял. У него начиналась новая неизведанная жизнь. Он получил грант, писал научные работы, публиковался в иностранных научных журналах. Его вдруг узнали и полюбили, он выдавал пространные речи о развитии цивилизации, и его слушали. Я никогда не думал, что простой преподаватель истории сможет куда-то пробиться, но он засветился на телеэкране в качестве эксперта на очередном политическом ток-шоу и больше с него не сходил, бегая с канала на канал, раздуваясь от собственной важности.

- Ты не развиваешься, - твердил он мне. - Ты ничего не хочешь. Сидишь, строчишь бессмысленные рассказы, которые никому не нужны. Сергеева хотя бы в узких кругах признают, а тебя?