— Может и столько, я стара уже, все забываю. Скоро помирать, да я забыла, что есть на свете смерть, — пошутила Гунтека.

— Ну что вы, бабушка, — хозяйка Мюлтрют отрезала половину каравая, завернув его в чистое полотно. — Вы у нас такая одна на сотню лиг вокруг. Кто же будет лечить, если уйдете?

— Не от меня это зависит, не от меня, — старуха забрала хлеб и поманила Бранвен. — Ты устала в пути, девушка. Не стоит обременять Мюлтрют. Пойдем ко мне, я живу одна и буду рада такой молодой соседке. Чем накормить тебя найдется, да и спать будешь не на полу, а на кровати.

Бранвен, испугавшаяся, что станет кому-то в тягость, согласилась переночевать у травознаи Гунтеки.

— По мне, так лучше бы ты осталась здесь… — начал Эфриэл, но сразу понял, что понапрасну толчет пестом воздух.

Травозная проводила Бранвен на окраину, к дому, спрятанному за огромным вязом.

— Завтра метель кончится, — говорила старуха, помогая девушке раздеться и стряхнуть снег. — Конечно, дороги замело, но до столицы путь быстро проторят, пойдешь, как по зеркалу. Садись сюда, деточка, — она пододвинула к очагу складной стульчик и застелила его пледом. — Тут тебе будет тепло и уютно.

— Благодарю, бабушка.

— Ты наверняка голодна? Мюлтрет — известная скупердяйка, лишней корки не даст. Я потому тебя и увела. Сейчас будет готова похлебка, она у меня сегодня богатая — с просом и солониной. А пока согрею сидр, чтобы тебе было повеселее ждать обеда.

Она достала бутыль, оплетенную ремешком, вынула пробку, подняла бутыль над головой и ловко направила струю в кружку, которую держала на уровне пояса. Запахло летом и яблоками, и на душе стало светлее. Напиток зашипел и поднялся пышной белой шапкой, готовясь сбежать.

Бранвен с радостью приняла из рук старухи кружку со сладким пенящимся напитком, куда предварительно была опущена горячая кочерга.

— Вкусно? — ласково спросила Гунтека, ставя рядом с Бранвен столик, на котором дымилась миска густой похлебки.

— Очень! — восхитилась Бранвен, допивая последний глоток.

— Могла бы и поделиться, — заметил Эфриэл, которому только и оставалось ждать, когда старуха отвернется, чтобы схватить кусок лепешки.

Бранвен что-то промычала, подбирая ложкой похлебку. Верно говорят, что голодному и черствый хлеб — сладок. Вот и сейчас благородная графиня Аллемада, которая вкушала без особого восторга нежнейших перепелок и южные фрукты, уплетала просяную похлебку за обе щеки и готова была поклясться, что ничего вкуснее она никогда не ела.

— Матушка, ты мастерица разливать напитки, — похвалила старуху Бранвен. — И благородные дамы не могли бы похвастаться такой сноровкой.

— Я же не всегда жила в этой лачуге, моя красавица, — сказала старуха, доставая гребень и распуская косу Бранвен. — Было время, когда меня звали Гунтекой Белогрудой, и не всякий король мог меня обнять, что уж говорить о князьях. Это сейчас я обмелела, как море в отлив, и пожелтела, как сухой лист. А когда-то была высока, бела и румяна, и носила наряды до самой земли, так что и туфель не было видно. Я смеялась звонко и любила обнимать отважных и сильных, и вкушала только на королевских пирах. Сейчас мужчины стали скупы и болтливы, как столетние старухи, а в мое время все было иначе — влюбленные были щедры и совершали безумные поступки во имя любви… У тебя есть возлюбленный, красавица моя?

— Н-нет, — пролепетала Бранвен, смущенная подобными откровениями. В ее кругу считалось дурным тоном так открывать душу даже перед близкими родственниками.

— Тогда ты зря тратишь время, — хихикнула старуха. — Пока молода, торопись познать страсть молодого и сильного возлюбленного. Иначе будет слишком поздно, и останется только оплакивать загубленную молодость. Взгляни на мои руки, — она сунула Бранвен под нос костлявые конечности, кривые и узловатые, как сучья сухого дерева. — Отвратительное зрелище? А когда-то они умели жарко ласкать героев, и правили четверкой коней, заставляя колесницу проехать по краю обрыва, чтобы два колеса повисали над пропастью. Когда-то я выходила нагая, чтобы пробежать под первым снегом. И мне не было холодно, потому что молодая кровь горячая, она быстро бежит по жилам. А теперь мне зябко и в теплой одежде, как гнилому желудю в морозной земле. Бывало, я пила перебродивший с травами мед, сидя по правую руку от короля, а теперь меня угощают разве что пахтой. Да и кто угощает? Такие же старухи, бородавчатые, согбенные и жалкие.

— Растащило старуху, — грубо сказал Эфриэл. — Не иначе, ты ей безумно понравилась, раз она решила рассказать тебе историю своей жизни.

— Мне очень жаль, матушка, — сказала Бранвен, запинаясь. Ей одинаково неловко было от излияний Гунтеки и от насмешек сида над старухой. Было жалко и стыдно, словно она провинилась перед знахаркой молодостью и красотой. — Ты тоскуешь по прежним временам и слова твои полны горечи… Но время неумолимо, и одинаково старит всех. Нет такого человека, который избежал бы его силы. Ты можешь утешаться, что жизнь твоя была полна веселья и счастья, пока ты была молода. Многие под старость не могут похвалиться и этим…

— Еще всплакни вместе с ней в обнимку, — подсказал Эфриэл. — Когда уже эта ведьма уберется, чтобы я мог поесть?

— Ты такая добрая и умная, моя красавица, — приговаривала Гунтека, расчесывая Бранвен волосы. Скрюченные пальцы заботливо скользили по пушистым прядям, распутывая и укладывая волосок к волоску. — Сразу понятно, что у тебя доброе сердце. Только мудра ты не по годам. Личико детское, а рассуждаешь, как умудренная годами женщина.

— Ах, матушка, вовсе не детские сказки я слышала в последнее время, — вздохнула Бранвен. — Они-то и прибавили мне горечи и мудрости. Но клянусь ярким пламенем, я бы прекрасно прожила и без историй для взрослых…

Сидр согрел ее озябшее тело, растекся горячей волной до кончиков пальцев. Бранвен благостно откинулась на спинку стула, позволив старухе ухаживать за ней.

Огонь прогорел, и старуха затеплила свечу. По стене заметались причудливые тени — это Гунтека взмахивала гребнем, причесывая Бранвен.

— Ай, красота! Вот так красота! — приговаривала Гунтека, оглаживая Бранвен по затылку и макушке. — И мягкие, и блестят, как шелк! Чудо, а не волосы!

— Уймется она когда-нибудь? — негодовал Эфриэл. — Скажи, что хочешь спать. Пусть убирается, я голоден, как бык, покрывший стадо телушек.

— Ты весьма невежлив, — шепнула Бранвен одними губами. Ею овладела непонятная истома, и даже спорить не хотелось.

— Наклони-ка голову, деточка, — ворковала над ней старая Гунтека. — Вот тут волосы совсем запутались, надо расчесать.

Бранвен послушно наклонила голову, и вдруг плотный кожаный ремень захлестнул ее шею, щелкнул хитрый замочек, и девушка оказалась прикованной к потолочному столбу. Тонкая цепочка звякнула, когда Бранвен попыталась вскочить, но ноги отказались повиноваться, и она чуть не упала. Старуха подхватила ее под мышки и усадила обратно в креслице, хихикая все громче.

— Что происходит? — резко спросил Эфриэл, которому не было видно, что там творит старуха в темноте.

Продолжая хихикать, Гунтека проворно проковыляла к двери.

— Твоему дружку придется поторопиться, красавица, если он захочет тебя спасти.

— Дружку? Не понимаю, о чем ты говоришь, — испугалась Бранвен, безуспешно пытаясь встать.

— Она меня видит, — процедил Эфриэл сквозь зубы. — Что ты наделала, безумная старуха?!

— Конечно, я тебя вижу, и даже знаю, кто ты, — Гунтека смеялась все громче, довольно потирая сухие ладошки. — Недаром у меня только один глаз! Живым глазом я вижу этот мир, а мертвым — тот. У людей короткая память, но я помню многое, очень многое. Ты должен принести мне из садов великих сидов три золотых яблока, дарующих молодость, и тогда я дам противоядие, а без него нежная красавица умрет, едва завтрашнее солнце взойдет на полдень.

— Какие яблоки, ведьма?! — Эфриэл подскочил к креслу, хватая Бранвен за руку и выслушивая живчик. — Ты разве не знаешь, что все это — сказки! Яблоки в наших садах выкованы из золота! Их невозможно съесть!