Да и по части древности рода здешний крестьянин, как новгородец, перещеголяет своих одноплеменных собратьев. Он именно жил так, как обозначено в двадцати шести томах. Гнездился он в лядинах, на печищах, перешел поближе к питерской дороге, перелезает теперь к чугунке, видел и аракчеевщину, и холеру, и крепостное право; понатерся в той цивилизации, которая сама идет и едет на деревню, словом — "произошел". Чего еще нужно для всестороннего наблюдения и изучения? Да, наконец, не та ли же участь рано или поздно ждет самый дальний российский медвежий угол и то, что уже получилось в здешних местах? Рано или поздно пройдет каменная, а может быть, и железная дорога и в таких глухих углах, где недавно сожгли колдунью. И туда и во все российские места рано ли, поздно ли придут и кадриль, и "пиньжак", и вообще те же самые новизны, с теми же самыми последствиями. Не Питер, так какой-нибудь Тихвин будет рассадником той же самой цивилизации, какою наделяет наши места столица. Питер для здешних мест ведь только рынок, да и не Питер даже, а Сенная. Сенная же, хоть и маленькая, везде есть; а если нет, то будет везде, где дорога сделает новый рынок для сбыта всего, что идет на подати. Словом, тот же самый дух века, какой дошел из Питера до нас, дойдет и до самого отдаленного угла. Разве можно миновать это, хотя и надо? А следовательно, пренебрегать здешним мужиком, разгуливающим то в пиньжаке, то в тулупе, резонов нет никаких.
Итак, к чему ж, к каким результатам пришел этот новгородский вечевой человек, пройдя через заимки в лядинах, через бродяжничество и шатание по господам, через сохи и обжи, через оброки и барщину, через подушное и поземельное, словом — исколесив вдоль и поперек все двадцать шесть томов и достигнув, наконец, кадрили, пиньжака и петровской папироски?
В двадцати восьми дворах той деревни, которая перед нашими глазами, уже есть четыре крупных представителя "третьего сословия". Как крестьяне, они, без сомнения, получают в общественной земле точь-в-точь столько, сколько им соответствует по справедливости. Но вот как-то разжились, властвуют, скупают у обывателей краденый лес, а один из них имеет рысака и кабриолет — "почесь что барин". Но он — не барин, а крестьянин, временнообязанный, земля его в мирском владении, и, однакож, он властвует, а остальные воруют для него лес, иные прямо "бьются", — а земля, повторяем, переделена между всеми правильно. Несмотря на эту правильность, постоянно слышишь: "у него и скотине-то есть нечего!" — "А иному бедному и двугривенный слаще рубля серебром!" — очень часто говорит общинник.
Недавно в этом отношении нам пришлось быть свидетелем такой сцены:
На мызу (описанную выше и теперь кое-как достроенную одним моим знакомым под дачу) является вечером, через топи лядин, из которых как раз только что благополучно выступило само знаменитое "днище", ковыляя на костыле, пожилой человек, отставной солдат. За ним плетется лет десяти худенький мальчик. Солдат и мальчик, окруженные лающими и мечущимися из стороны в сторону псами, приближаются к крыльцу рабочей избы, на котором в приятных разговорах проводили время крестьянин, наблюдавший за мызой (Демьян Ильич), случайный охотник из крестьян же, собирающийся в ночь на тетеревов, и пишущий эти заметки.
Солдат подошел, снял шапку, поздоровался. Несколько секунд помолчали — и солдат и мы. В этот краткий промежуток молчания мы заметили, что у солдата подмышкой курица, а у мальчика в руках какая-то кошелка.
— Яиц не надо ль? — сказал солдат.
Опять помолчали.
— Много ль? — спросил крестьянин, управитель мызы.
Помолчал немного и солдат и потом сказал:
— Десятка три, три с половиной… Сосчитаешь.
При помощи таких кратких вопросов и ответов, перемежавшихся краткими мгновениями молчания, яйца были куплены.
— Михайло! — сказал солдат мальчику, обернувшись назад, — снеси кошелку в избу — сосчитай.
Опять помолчали.
— Грязна дорога-то?
— И-и — не говори! Бездна бездну призывает…
— Выступило днище-то?
— Эва! — еще третьего дни нелегкая его выперла в полном параде… Наш мальчонка холопский (название деревни) так с ушми совсем чуфыкнул в пучину-то. Выперла, нелегкая ее бери!..
Помолчали.
— А курицу… не требуется вам, господа?
Курица все время вертела головой, плотно прижатая подмышкой, и как-то вытягивала грудь, очевидно желая выскочить. Когда речь коснулась ее, она закудахтала…
— Нет, кур не надо.
Опять помолчали.
— А может, барин скушают?
Курица закудахтала сильнее.
— Ей только дай покормиться с неделю, она — во как раздобреет… У нас она так болталась, смотреть некому — и то, глянь, бока-то всё же мало-мальски… Берите уж, господа! Сорок копеек… у меня старуха что-то недомогает… Деньжонок бы надо… Куда я ее потащу назад-то? Не возьмете — задаром отдам, а назад не понесу.
Взяли и курицу, а впоследствии и съели ее. Конечно, предварительно дали ей отгуляться на воле, отъесться. Солдат пустил курицу на землю и сказал:
— Ступай! Смотри, чтобы господину бульон хорош был. Не огорчи хозяина!
Курица не побежала, а пошла медленно, осторожно оглядывая новое место.
Опять помолчали. В это время воротился мальчик с пустой кошелкой и сказал:
— Тридцать семь.
— Ну, ладно, сочтемся. А вот что, Демьян Ильич, не возьмешь ли у меня мальчонку?
— Какого?
— А вот! — проговорил солдат, кивнув на мальчика. — Не подойдет ли он тебе в пастухи?
Демьян Ильич поглядел на мальчика и сказал:
— Мне твой мальчик дорог будет…
— Чем же? Полтора куля всего-то…
— Дорогонько…
(По здешним весенним ценам, это около восемнадцати рублей.)
— Дорого? — переспросил солдат и, подумав, сказал — ну, а девчонка не подойдет ли? Есть у меня постарше этого мальчонки на год — ничего, девчонка проворная. Она не подойдет ли насчет скотины?..
— Куль! — сказал Демьян Ильич: — Так и быть. Ты знаешь, не из чего мне расходствовать.
— Это нам известно. Куль, говоришь? Что ж, я согласен, только уж дай записку сейчас к Завинтилову (из третьего сословия). Хлебом-то больно бьемся…
— Это можно, — сказал Демьян Ильич.
— Ну, а уж насчет мальчонки, видно, придется рядиться с Завинтиловым. Дает он мне полтора куля, да жидоват ведь человек-то… Ну да уж, видно, надо… Так уж дай записочку-то!
— Сейчас напишем, — сказал Демьян Ильич.
— Ну, ладно, спасибо. Помолчали.
— Девчонка — она ничего, бойкая! уж я худого тебе не пожелаю. Я знаю, каков ты есть человек…
— У меня с весны загон будет сделан, — сказал Демьян Ильич. — Скотина всегда в одном месте, только бы из загородки не выбилась: — Вот и вся работа.
— Хорошее дело… Чего лучше, как загон?
Опять помолчали.
— Там, на деревне, — начал солдат несколько иным тоном, — сказывали, будто тебе человек для дров требуется?
— Надо.
— Что бы ты меня взял? Колоть и пилить я ведь мастер. Хитрого тут нет ничего.
— Пожалуй, возьму. Немного дров-то… колоть, а пилить наши будут.
— Все одно! Сколько наберется. Я бы теперича тебе духом откатал…
— Что ж, оставайся!
Уговорились в цене, написали записку на выдачу куля муки, отдали за яйца и за курицу. Записку солдат отдал мальчику и сказал, чтобы он шел домой, запряг лошадь, съездил за мукой и привез ее домой. Сам же солдат остался и присел на крыльцо отдохнуть.
Мальчик один поплелся с пустой кошелкой по лесу, через топи и болота, через знаменитое днище…
Солдат сделал папироску из корешков и какого-то лоскута бумаги, который он поднял тут же на дворе в сору, и сказал:
— Справляемся помаленьку… Как-никак… Вот старуха-то у меня малым делом прихварывает — из рук дело одно ушло задарма… Стирка у господ… Рубля два, глядишь, и нет. А то у меня все слава богу!.. Не гуляем… У меня все при добывке. И сам, и старуха, и ребята — все действуют… Я, брат, Демьян Ильич, не охотник по-здешнему: как-нибудь там схватил руб, дело свертел кое-как — и прочь… Или, как другой, нахватал в долг выше головы, и отдает двадцать лет… Этого у меня нету. Я и посейчас гроша ломаного никому не должен, вот я что тебе скажу.