Эти слова лишь подзадорили молодого Государя. Пётр округлил глаза на думного дьяка Ромодановского, жесткого, до чужой боли не чувствительного:

— Федор Юрьевич, и на тебя уже нельзя положиться? Почему попущаешь разбойникам? Уже меня, Государя, ими стращают!

Ромодановский, одернув на себе новомодный короткий кафтан и политично присев ногами, обутыми в белые чулки, отозвался:

— Посылал, батюшка, роту солдат. Так эта Маруська завела их на незамерзнувшие болота, там они все и сгинули. Но нынче же отправлю две роты преображенцев.

— Даю тебе сроку пять дён, а на шестой отправляюсь на богомолье с дарами (Адриян низко склонил голову) и с обычной свитой — шесть солдат.

Пётр всё-таки верил в целительность святых мощей, а насчет солдат соврал: про себя решил, что охрану увеличит вдвое.

«Не помешает, хотя напасть никто не рискнет!» — решил он—и ошибся.

Царский поезд

Неделю гонялся Ромодановский за разбойницей Маруськой. Солдаты пообмораживали себе щёки и носы, руки и ноги, облазили все лесные чащобы. Поймали лишь пятерых беглых крестьян, которые признались, что «сами то ж за Маруськой бегали», желая присоединиться к грозной разбойнице.

— В чужие земли небось подалась, — оправдывался Ромодановский перед царем.

Пётр страха не ведал. Усевшись в лёгкий кожаный возок, обитый изнутри мехом, взяв дюжину солдат, он понесся к лавре. За ним следовали ещё два возка. В переднем лежали щедрые пожертвования: печатные служебные книги, серебряные подсвечники, три серебряных же паникадила, дорогая посуда и приборы для новой обширной трапезной с богато расписанными сводами, распалубками и нервюрами. Вез Пётр и крупное денежное подношение. В заднем возке сидел в окружении солдат Ромодановский.

Дорога была накатистой и пустынной. Напуганные Маруськой, обыватели не отваживались пускаться в путь.

При переезде через старый мост реки Клязьмы, несколько бревен, явно подпиленных, вдруг просели. Царский возок опасно накренился, пристяжная лошадь повалилась на бок. Задний возок налетел на царский, лошади запутались в постромках. Началась заварушка, а Ромодановский, как на грех, поотстал.

Битва

Из густых зарослей кустов орешника и ольхи, засыпанных пушистым снегом, выскочили десятка три мужиков с безобразными лицами: безносые, с чёрными клеймами на щеках и лбах. Глаза их сверкали лютой жестокостью, хриплые глотки испускали дикие крики. Вооружены они были кто пищалями, а кто просто кистенями или топорами.

С обеих сторон грянули выстрелы. Снег окрасился кровью. Пока разбойники карабкались по скользкому склону, солдаты успели ружья перезарядить и прицельно выстрелить. Несколько разбойников, успевших выбраться наверх, упали замертво.

Получив мощный отпор, разбойники заколебались. Казалось, они вот-вот отступят. Вдруг с пищалью наперевес откуда-то появилась складная бабёшка в белом полушубке, звонко заорала:

— Окружай их! — Почти не целясь, навскидку, она грохнула выстрелом. Солдат, стоявший возле царского возка, повалился на снег, заливая его алой кровью.

Разбойники приободрились, вновь пошли вперёд, норовя опустить топоры на головы солдат.

Но в этот момент вылетел из-под крутого поворота поотставший было возок Ромодановского. Солдаты, его сопровождавшие, открыли меткую стрельбу. Разбойники бросились врассыпную, но никто не ушёл. Семь клеймёных мужиков были схвачены, восьмой была их предводительница — отчаянная Маруська.

Подобрали трёх убитых солдат и ещё трёх раненых. Связав пленников, побросали их на сани и повернулись вспять — в Москву. Убитых и корчившихся в предсмертных муках разбойников оставили лежать — на корм голодному зверю.

Досужие вымыслы...

Пётр, кажется, не успел проехать Крестовскую заставу, а по Москве уже говорили: обобрал русских людишек Пётр, нагреб десять возов золота и повёз их в земли немецкие. Потому как те наслали на Государя порчу и в голове у него произвели охмурение.

Маруська хотела то золото отбить и раздать беднякам, чтобы те за спасение Маруськиной души по церквам свечи возжгли. У Маруськи же была чародейская ладанка со змеиным порошком, хранящим от булата и пуль. Но во время боя, когда Маруська сто солдат положила, ладанка свалилась и разбойница сразу силу потеряла. И отвезли её, несчастную, в Разбойный приказ. А Пётр над ней потешается, лицо её свечкой жгёт.

...И правда

На другой день, приехав в Преображенский дворец, Ромодановский докладывал царю:

— Разбойники про себя рассказали, с каких рудников и заводов бежали, сколько крови пролили. — Помявшись, вздохнул: — И лишь Маруська врёт: вины де никакой за собой не ведаю и этих разбойных мужиков вижу впервые. Шла, дескать, мимо, а тут сражение приключилось. А приказчика в Останкине и впрямь косой по шее наказала, ибо честь свою девичью берегла.

Пётр усмехнулся:

— Отчаянная, да только ты, дьяк, небось, розыск плохо вёл.

— Нет, батюшка, допрашивал по всей строгости. Емелька Свежев и плетью её ласкал, и каленым веником по персям гладил. Да чего там: разбойные людишки сами на неё показывают, а она — ни в какую. Не баба — кремень.

Дерзкие речи

В тот же день, тяжело ступая на раздутую ногу, которая при каждом шаге вызывала острую боль, Пётр появился в пыточной камере Разбойного приказа. Под низкими сводами пахло сыростью и свежей кровью. За столом сидели бояре и мокрый от пота Ромодановский. На торце приютился дьяк, который при свете сильно трещавшей и коптившей сальной свечи писал протоколы. Жарко полыхала печь, из которой торчали концы клещей для ломки ребер. У противоположной стены — дыба и пыточный станок.

Прямо на полу распластались семь разбойников в одних нижних рубахах, густо перемазанных кровью. Они с трудом подняли головы, мутным взором уставившись на Государя.

Возле серой стены, привалившись на неё, стояла Маруська. Палач Емелька Свежев повернул к Государю лошадиное лицо с большим — до ушей — ртом, с далеко выступающими надбровными дугами и тяжёлой челюстью. Глухим голосом спросил:

— Начинать, что ль? — и, зная ответ наперед, сорвал с Маруськи одежды.

Пётр уселся на край лавки. Он с интересом разглядывал стройную девицу лет восемнадцати, с узкой гибкой талией, с темневшим на белом теле лобком, с упруго торчавшими грушками грудей.

Свежев поставил Маруську под дыбу, завел ей назад руки, затянул на них ременную петлю, свисавшую с верхнего блока, и потянул за другой конец веревки. Блок ржаво заскрипел. Маруськины руки стали подыматься за спиной. Мышцы её вздулись, живот втянулся, Маруська страшно охнула, широко открыла рот.

Пётр спросил:

— Почто разбойничала? Почему не винишься? В ответ — протяжный стон и взгляд, полный ненависти. Этот непокорный взгляд удивил Петра. Ему захотелось поговорить со своей жертвой. Он кивнул Свежеву:

— Отпусти, Емелька!

Девица изможденно распласталась на полу. Пётр повторил вопрос. Маруська, глядя прямо в лицо Петра, словно прожигая его взглядом, без страха отвечала:

— Ты, Государь, хуже нас, татей.

У Петра удивленно полезли вверх брови. Маруська продолжала:

— Когда мы на кого нападаем, тот может нам отпор сделать. А ты, Государь, страха и совести не ведаючи, терзаешь беспомощных. Чего напрасно мучить? Казни скорей.

Разбойники дружно загундосили:

— Ведьма она, казни её, батюшка! Это она нас подбила, застращала...

— Цыц! — грозно ощетинил усы Пётр. Весело посмотрел на Маруську: — Да ты отчаянная! — Повернул голову к Ромодановскому: — Может, воеводой назначим, а? — И под низкими сводами гулко раскатился смех Государя. — Ино дивлюсь: сия разбойница, на дыбу вздернутая, чинов не разбирает, страха не ведает.

Маруська дерзко крикнула:

— Чего бояться тебя? С меня все равно две шкуры не спустишь, а час грядет, сам помирать станешь. А боюсь я одного Господа и Пречистую Богородицу. — С презрением плюнула в сторону своих сотоварищей: — Правду рекут, это я ими, зайцами трусливыми, верховодила. Оставь им жизнь, пусть на каторге на твоё Величество горбатятся.