— Выпей, утешься!

Брадобритие возмутило православных. ещё сильней ропот начался.

Уже не таясь, Петра проклинали:

— Ах, ирод еретический! Раньше своими бородами от поганых немцев отличались, гордились обычаем — пышность на личности носить. Ах, брить её — грех смертный. Козел латинский, изгаляется над людьми! Жаль, что Цыклер его не зарезал, не было б мук нынешних.

Тихий патриарх Адриан — и тот не стерпел, собственной рукой изящными словесами вывел окружное послание: «Брадобритие не только есть безобразие и бесчестие, но и грех смертный: проклято Богом сие блудозрелищное неистовство от прежних бывших святейших патриархов... О беззаконники! Ужели вы считаете красотою брить бороды и оставлять одни усы? Но так сотворены Богом не человека, а псы и коты. Ужели хотите уподобиться скотам бессмысленным или смешаться с еретиками, которые в такую глубину пали, что не только простые и благородные, но и монахи стригут бороду и усы, и оттого видятся пификами или обезьянами».

Цирюльников возненавидели как лютых врагов. Даже бедного Ивашку исщипали и тычков в ребра до синяков надавали.

Воровство

— Едем нынче к Лефорту! — приказал Пётр. И отправил спешного гонца с известием: «Готовься, Лефорт, будем к твоему столу по моим часам ровно в полдень».

К обеденному времени настроение Петра успело испортиться изрядно. Приехал к Лефорту он взвинченный, ворвался к нему в спальню, захлебываясь словами, начал говорить:

— Ты, Франц, мыслишь, как Шеин розыск вел? Так, видимость создавал, развлекался. До главных скорпиев, до головки мятежа не добрался, потому что пьяный и ленивый. — Заломил руки. — Как с сими тюхтяями (растяпами) Россию на ноги ставить? О чем не спрошу его или Ромодановского, ничего внятно сказать не умеют: почему одного казнили, другого миловали, третьего в монастырь заточили? Полтора года с тобой по Европе мотались, мослы аж ломит от дорог, а тут и в себя прийти нет времени, все кругом рушится. Казна у них, без меня, совсем опустела. В Голландию нечего отправить, за чертежи и книги по кораблестроению, что нам в долг поверили, заплатить нечем. На ремонт моего дворца в Преображенском тоже нет денег. Это в столь богатом государстве! Ух, змеи ядовитые! Разбойников развели, под одной Москвой около тридцати тысяч по дорогам шастают. А как им не быть, когда в Кремле одно жулье собралось, народ всегда учится у своих правителей.

Перевел дыхание, выпил ренского прямо из горлышка, сказал, аж губы затряслись:

— Ты знаешь, Франц, что я доподлинно узнал, человек верный шепнул: генералиссимус то наш Шеин полковничьими должностями втай торгует. Все государство воровством поражено. Сам ворует и сам же воров разыскивает. Каково? Ну, я сегодня ему обед устрою, пусть все за столом поглядят: голову его воровскую снесу, прилюдно. Другие остерегаться станут.

Старый Лефорт нежно обнял Петра за плечи:

— Герр Питер, воровство, взятки — это есть дух русского народа, не переведёшь его ничем. Сделать потише — сможешь, а искоренить — никогда.

На глазах Петра навернулись слёзы, он упрямо мотнул головой:

— Что после меня станет, того не ведаю и думать о том страшно, но сейчас, запомни, Лефорт, всех воров выведу, каленым железом выжгу.

Гнев царский

За накрытый стол сел сумрачным, так и все невольно притихли. Вина почти не пил. Вдруг отставив от себя тарелку с вареной осетриной, кивнул генерал-прокурору Ягужинскому:

— Павел Иванович, ведаешь ли ты, что в России воруют людишки всех сословий? Не только беглые солдаты и рваные ноздри по тёмным дорогам промышляют. — Упёр тёмный страшный взор в бритое, словно воробьиное лицо Шейнина, — но обращался с речью все к тому же Ягужинскому: — Им мало, сановитым, жалованья большого, что плачу из казны, мало деревенек с холопами, что жалую, им ещё тайком тащить надо.

Все за столом затихли, замерли, челюсти застыли, руки к столу приросли: каждый за собой грех ведал.

Кулаки Петра нервно сжимались и разжимались, он дернул головой, скривил рот и вдруг перегнулся через стол к Шейнину, взмахнул рукой, хотел привычно за бороду схватить, да лишь воздух ощутил. Заорал:

— Саранча ненасытная, вор клейменый! Ты не генералиссимус, ты блядин сын и крыса поганая. Честью моей торговал? Сколько нажил на полковничьих званиях? И тебя, и твоих полковников, всех вас, воинов говенных, изрублю!

Пётр выхватил шашку, рубанул что есть мочи. Отпрянул Шеин, вместе со стулом на пол грохнулся, а шашка разнесла тарелку с супом, что стояла возле генералиссимуса, осколки и жирные брызги разлетелись.

Подскочил Лефорт. Пётр и его в запальчивости ударил — локтем. Выдохнул:

— Всех воров допытаюсь, очищу Русь от скорпиев... Все узрели: по щекам Государя слёзы стекают. Подошел Меньшиков, обнял за плечи:

— Мин херц, береги себя, все обойдется...

Как писал исследователь, «обошлось. Выпил венгерского, после сего погрозил пальцем Шеину. Подозвал Лефорта, поцеловал в распухший нос...»

Тот напомнил:

— Герр Питер, в шесть часов голландские инженеры в Кремле аудиенции ожидают.

Государь согласно кивнул, хлопнул себя по карманам:

— А сколько теперь времени? Где часы забыл? Ах, в Преображенском, в библиотеке на малом столе оставил. — Посмотрел на Меньшикова: — Алексашка, сделай милость, оторвись от стола, сгоняй за часами. Другого бы послал, да ведаю, что только ты бережно доставишь, волосок какой в них не стряхнешь.

Виселицы для воров

Меньшиков вернулся пропыленный (верхом скакал) и вельми смущенный. Подошел к Государю, склонился к уху:

— На малом столике нет, на большом тоже. В поставец и шкафчик висячий заглянули. Перерыли весь первый этаж — и второй. Увы! Может, вспомнишь, куда клал?

— Да точно помню, на малый столик положил. Я ещё трубку стал закуривать, табак вынимал и положил часы. Начало десятого показывали.

— Ну так нету их там!

До Петра только теперь начал доходить смысл сказанного. Он стал наливаться кровью, выкатил круглые глаза, перекосил рот:

— Часов нет? А где же они? Что, уже у царя крадут? Меньшиков извинительно вздохнул, развел руками, успокоительно сказал:

— Мин херц, я приказал капитанам Преображенского полка Лопухину и Трубецкому розыск делать.

Они все там обыскивают, Свежева Емельку вызвал. Кнутом малость почешет спины, так челядь и учухается, сама найдет виновного.

Пётр с удивлением покачал головой:

— Как далеко воровство зашло... Надо же, подарок короля Августа утащили, да откуда — из моей библиотеки. Всех их, челядь, повешу, правых и виноватых. Воровство искоренять в государстве начну с собственного дома. — Посмотрел на генерал-прокурора Ягужинского: — Павел Иванович, как тебе сие нравится? — Остервенело погрыз ноготь, приказал: — Прокурор, сей же час пиши мой указ по всему государству, а содержание такое: всякий вор, который украдет столько, сколько стоит веревка для виселицы, без замедления должен быть повешен, невзирая на чины и заслуги.

Ягужинский задумчиво почмокал губами:

— Государь, не круто ли у нас получится? Ведь на Руси не ворует только тот, кто спит. Так все государство виселицами покроется.

— За бояр своих боишься, да и за себя, Павел Иванович? Ничего, тысяч десять жулья повесим, зато остальные тащить перестанут. Иди к Лефорту в кабинетец да теперь же составь указ. — Зло взглянул на Шеина: — Рыба тухнет с головы! Если бояре тянут, что ж чёрному люду делать?

Указ в действии

Пётр не успел доесть осетрину, как вернулся Ягужинский, сдвинул соус и положил перед Государем исписанный лист бумаги. Пётр пробежал его глазами, согласно кивнул головой и, приняв из рук Ягужинского перо, указ подписал.

Вскоре в столовую стремительно вошли Трубецкой и Лопухин. Пётр от нетерпения аж привскочил на стуле: