Я отвечал, что сам ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от Его царского Величества, то готов, во всяком другом месте, драться с князем Меньшиковым.

Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меньшиковым; в эту минуту те, которые уж меня держали за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителей, или лейб-гвардейцев князя Меньшикова; они меня низвергли с трёх больших ступеней и, мало того, проводили толчками через весь двор, где я нашел своего лакея одного (паж поехал за экипажем).

Ваше королевское Величество, обладая столь светлым умом, рассудите сами по нижеизложенным обстоятельствам, что не я, а князь Меньшиков затеял ссору, ибо по первому пункту я не имел ни злобы, ни малейшего неудовольствия против него; доказательством тому могут служить все мои всенижайшие донесения, в коих до сих пор я не только не упоминал об его ежедневных глупостях, но скорее писал о нем только все хорошее. По второму пункту, ясно как Божий день, что он начал оскорблять меня непристойными словами.

Всячески себя обеляя, посол немало сочинил тут, особенно про свой отважный нрав.

История смешная, конечно! Но она нам любопытна, ибо Кейзерлинг в нашей истории лицо не последнее и ещё появится вновь.

Новобрачные покойники

Государь проклинал неверную любовницу, но никто не мог или не умел занять место Анны в его сердце. Он послал ей несколько писем, но внезапно получил такой отпор, что крепко в чувствах задет был, а надежда на примирение сделалась призрачной.

Наконец, в 1711 году Анна была освобождена от ареста.

Кейзерлинг, мусоля её лицо поцелуями, нежно говорил:

— Моя любовь, нам следует немедля заключить брак...

И в этой срочности была необходимость суровая. Кейзерлинг опасно заболел.

Пётр ещё ничего не знал о победе своего счастливого соперника. Бракосочетание было тайным. Но два человека облегченно вздохнули, когда им донесли о случившемся. Читатель догадался, кто это?

Это были Меньшиков и Екатерина.

За всю свою беспутную жизнь Пётр ни разу не был столь сильно влюблен, как в Монс. Душу его все годы разлуки раздирала жестокая ревность. Порой, оставшись наедине с собственными думами, Пётр мечтал:

«Ах, коли бы Аннушка пришла ко мне, попросила прощения за все свое беспутство, то... облился бы слезами радости, прижал бы к сердцу своему: Господи, как томлюсь по ней, по единственно желанной!»

Немец Хельбиг, живший в Москве, так вспоминал о тех событиях: «Меньшиков и Катерина рисковали потерять все, если бы красавица Монс уступила страсти Государя. Меньшиков употребил весь свой ум, чтобы воспрепятствовать этому сближению. Пылкая страсть властелина могла бы победить интриги Меньшикова, если бы твердость Анны не помогла бы желаниям светлейшего и Екатерины. Если Екатерина при посредственных своих достоинствах сумела возвыситься до звания русской Императрицы, то Анна Монс со своими куда более превосходными качествами гораздо скорее достигла этой великой цели. Но она предпочла истинную свободу и любовь...»

* * *

Меньшиков, прознав от кого-то из своих клевретов о тайном браке, понесся во дворец к Петру. Тот уединился в своем кабинете и занимался с картами Петербурга.

Меньшиков, напустив на себя возмущенный вид, проговорил:

— Мин херц, вот уж сущая истина: чем ты больше печёшься о какой-либо персоне, тем паче неблагодарностью чёрной она, персона, тебе платит.

Пётр, с неохотой отрывая взгляд от карт, лениво спросил:

— Ты, светлейший, об чём?

— Сказать, Государь, — и то срамно, язык не поворачивается: не ты ли по великой своей милости благодетельствовал обезьяну сластолюбивую, макаку развратную, алчную до корысти, дуру необразованную?.

Пётр, начиная догадываться, о ком пойдет речь, уже с полным вниманием повернулся к Меньшикову:

— Дело говори, не тяни!

— Монсиха с фон Кейзерлингом в немецкой кирхе при закрытых дверях обвенчались, а теперь, в доме тобою же построенном, блудом утешаются. Хочешь убедиться? Можем сгонять в первопрестольную.

Смертельно побледнел Пётр, хрустнул суставами пальцев, не таясь, застонал от душевной боли. С легкой надеждой спросил:

— Так ли, не ошибка?

— Верный человек сказал. Да ты его знаешь, это лейтенант Семёновского полка Серега Богатырёв. Он к матери на побывку в Москву ездил, ему знакомый немец, приятель Кейзерлинга, правду и открыл. — И опять с тяжким вздохом: — Не ты ли, мин херц, её из ничтожества поднял?..

Меньшиков осекся, но Пётр понял то, о чем промолчал светлейший, подумал: «Да, из-за этой развратницы предал жестокой участи супругу свою законную Авдотью Федоровну, которая мои достоинства понимала, которая любила меня. Наследник мой Алексей надзору материнского лишился...»

Помолчали. Пётр, криво усмехнувшись, произнёс:

— Дом то я строил не для их блудных утех... Ныне же прикажи, чтоб дом, мною построенный, у Монсы отобрали.

Меньшиков с трудом сдержал радость. Уже через час-другой поскакал в Москву гонец — Серега Богатырёв — с дурным для новобрачных известием.

Царёво повеление было выполнено: Монс и её супруг вместе со всей обстановкой были вытряхнуты без излишних церемоний на улицу.

Новобрачных приютила в Немецкой слободе, недалеко от кладбища, их соотечественница.

Перенесённые потрясения ускорили конец фон Кейзерлинга. 11 декабря 1711 года он испустил дух.

Похороны его не были пышными, да и вдова, сказать правду, печалилась весьма немного. Едва облачившись в траур, она тут же сцепилась с братом умершего. Причиной свары стало наследство покойного.

Монс уже успела за свою бурную жизнь нахапать много, но ей все было мало. В этой холодной красавице словно сидел нечистый, который постоянно разжигал её алчность.

Впрочем, свойство это — алчность — часто встречается у людишек, которые не умеют помнить о хрупкости своего существования, о том, сколь короток сей век.

Монс сумела оттягать в свою пользу часть наследства и вскоре допустила к своему телу пленного шведа Миллера. Они были уже помолвлены, но 15 августа 1714 года величайшая интриганка Петровского времени скончалась.

По иронии судьбы её могила расположилась как раз против окон дома, где провела она последние годы.

На сей раз, не успел остыть прах Анны Монс, как началась новая драка — теперь уже за её наследство. У наследства нашлось трое претендентов: швед Миллер, старуха мать Модества Монс и братишка усопшей, ухватистый Виллим.

А драться было за что. Судя по архивным документам, одних бриллиантов, алмазов, вещей золотых и серебряных, подарков адмирала Лефорта, царя Петра, иноземных послов Кенигсека и фон Кейзерлинга было несметное количество, а ещё — серьги, большой золотой с изумрудами крест, злотые пряжки, запонки, булавки, шпажка с крупным бриллиантом и зубочистка с алмазами, множество ниток жемчуга, золотых и серебряных часов, золотые с перламутром и бриллиантами табакерки, перстни с изумрудами, «образ Государя Петра с дорогими каменьями» и прочее и прочее — на многие десятки тысяч рублей.

И эта женщина при жизни часто жаловалась на нищету и убожество, торговалась из-за грошика с молочницей, срамила братца Виллима за растрату небольшой суммы рейхсталеров... Ничтожное создание!

Анна была похоронена на Немецком кладбище в Лефортове. За гробом шло всего несколько человек — московских немцев.

Над её могилой иждивением наследников воздвигли громадный обелиск из чёрного мрамора. По странному совпадению он был хорошо виден из окошек того дома, в котором Анна провела последние годы.

Это надгробие с немецкими надписями сохранялось до шестидесятых годов двадцатого столетия, а потом бесследно исчезло: то были годы другого повального воровства, — большевистского.